Лягушки

– Будем ждать-с! – обрадовался гарсон. – Зайдёте к нам, спросите меня!

Была протянута визитная карточка. Ковригин прочитал: «Ресторан мсье Жакоба „Лягушки“. Лучший ресторан на перекрестье времен и материков. Ответственный гарсон-консультант зала имени товарища Тортиллы Дантон-Гарик Саркисян».

– И ещё, – сказал Саркисян. – Как достойно проявившему себя посетителю, наш зал имеет полномочия вручить вам традиционный сувенир.

Теперь в руках Ковригина оказалась книга «Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения».

– И всё же зря вы, Александр Андреевич, так поспешаете, – с печалью произнёс Саркисян (а ведь отказывался и от Саркази и от Саркисяна, но кто же он, как не Саркисян). – Посидели бы ещё часок. Ну хотя бы минут сорок. Раки бы мы вам ещё сварили. В Сосьве вода чистейшая… Придёте, а там какая-нибудь неловкость… Лишняя вовсе… И медь ещё не надраена!

– А на кой мне нужна надраенная медь! – осердился Ковригин. Но сразу же попытался смягчить тон. – Я устал. Пойду почивать.

– Конечно, конечно. Я вас понимаю, – поклонился ответственный гарсон-консультант и отбыл в сторону кухни.

«Ещё и медь! Ещё и Александр Андреевич! За кого они меня принимают? – не мог успокоиться Ковригин по дороге в „Слоистый Малахит“. – Как за кого? Инкогнито из Москвы. За него и принимают… Ещё и книгу всучили, мне теперь бесполезную. Но ведь что-то имели в виду… И придётся путешествовать по замкам Луары, выискивая намёки или подсказанные смыслы…»

А ведь прав оказался гарсон-консультант и добродетелен.

Ковригину бы проскочить в «Слоистом Малахите» мимо дверей в гостиничный ресторан быстренько – и в лифт, и к себе – на третий этаж. А он вышагивал к лифту, вышагивал именно не поспешая, ко всему прочему и важничая. И напоролся.

– Ба, Василий! И ты здесь! – Ковригина схватила за локоть властная рука. – А ты-то что здесь делаешь?

Остановила Ковригина Звезда театра и кино пленительная Натали Свиридова.

А из ресторана выходили сытно и весело отгулявшие московские гастролёры и, надо понимать, столпы культурной жизни Среднего Синежтура. Ковригин деликатно дергал руку в надежде, сославшись на дела, удрать в одиночество стодолларового номера. Но скоро понял, что Натали его руку не отпустит и не из-за накала возбуждённых в ней чувств, а из-за опаски не удержаться рябиной прямоствольной и рухнуть на пол.

– Как он любил меня в детстве! – воскликнула Натали. И сейчас же уточнила: – В моём босоногом детстве. Василий был уже студентом, а я невинной школьницей в белом переднике (в пору «белого передника» Натали получала диплом в Щепке, бросала мужей и имела роли). Он писал и посвящал мне что-то ужасно трогательное, у меня текли слёзы. Вася, что ты посвящал мне? Ах, ну да, венки сонетов! Венки…

– В переводе Маршака, – хмыкнул один из коллег Натали по чёсу, трагик и любовник, народный, из Маяковского, и тут же стал сползать по дверному стояку.

– Не брюзжи, противный, – будто бы возмутилась Свиридова и чмокнула ехиду в щёчку. – Вася, дай я и тебя чмокну в щёчку!

Местные элитные жители смотрели на Ковригина настороженно, коллеги же Натали отнеслись к нему без интереса. Двое из них и не были способны на какой-либо интерес, тем более углублённый, они искали поддержку у вертикальных плоскостей и несущих конструкций здания. Третий, Головачёв (этот, в отличие от других заезжих знаменитостей, в театрах не играл, а был лишь Звездой кино, его портреты украшали стены в семейных домах и общежитиях), пока стоял надёжно, курил и молчал. Умно молчать в кинодрамах был его конёк. Причем молчал он, предъявляя на экране профиль истинного героя, супермена и мачо в разнообразных костюмах, часто – форменных: гусарских, гестаповских, чекистских, железнодорожной охраны, в комбинезоне механизатора, в помятом с пятнами халате приёмщика цветного металла ну и т. д. Состояния души его героев и их незаурядные мысли передавали обычно закадровые чужие голоса, отчего персонажи Головачёва становились уж совсем значительными и умными. И сейчас Головачев молчал и думал, но так, чтобы все, и утомленные тяжестями банкета, и случайные люди, пересекавшие холл, видели (а потом и рассказывали знакомым), какой он мудрый, благородный и красавец в своём молчании. («Что он делает у Стоппарда-то?» – подумал Ковригин).

– Свиридова, – сказал Головачёв. – Долго мы тут будем торчать? Пора, пора девицам в номера! У нас там запасы сухого и мокрого пайка!

Звёзды «и театра» мычанием одобрили слова Головачёва. А комик Пантюхов, тот и вовсе поднял большой палец. И смог произнести:

– Из тонких парфюмов соткана моя душа. Цитата. Но и новых парфюмов требует.

– Да погодите вы! – воскликнула Свиридова. – Какие вы ненасытные! У Пантюхова вон пузо отрастает! Набок сваливается! Скоро поручат играть Фальстафа. А я Сашеньку не видела сто лет и три года!

– Ты его только что называла Василием, – сказал Головачёв.

– Василием? – задумалась Свиридова. – Может быть… Васенька, что же ты не пришел на банкет? Ты был на нашем спектакле?

– Я только приехал, – сказал Ковригин.

– А зачем?

– Мне нужно в Журино.