Лягушки

– Сейчас разгоню эту дурью кампанию! Богема! Как маленькие!

И она отважной воительницей отправилась сражаться с дурьей кампанией.

Ковригин хотел было продолжить записи, но, увы, не выходило…

К тому же в дверь его начали ломиться.

– Открой, русиш швайн, гитлеровский прихвостень, каратель! Что ты слелал с лучшей женщиной! Сейчас пристрелю как пса смердящего! На кол посажу! Куда вы меня тащите? Я генерал Люфтваффе!..Не трогайте меня!.. Вы что, не узнаёте меня? Я – генерал Люфтваффе!..

И всё же Головачёва сумели куда-то отволочь. В коридоре стало тихо.

Ковригин разделся и рухнул в согретую Натали Свиридовой постель. Одеяло и подушки пахли ландышами. В ландышах Ковригин сейчас же утонул и растворился.

17

Стыдно-то было стыдно. Но и не совсем.

Всё-таки мелкий, мерзкий человечек, живший в нём где-то, в неведомых Ковригину подпольях, порадовался, вскочил, подпрыгнул, руки потёр и утих. Но может, и позже будет подпрыгивать и руки потирать? И не раз? Мол, тобой брезговали, над тобой издевались, и теперь вот такой поворот парохода!

Но какой такой поворот? Каким таким угощением судьбы он удостоен? Случаем на гастролях. Женщине обрыдли партнёры по чёсу, удрала от них, сама не зная зачем, к будто бы некогда влюблённому в неё юнцу, может, в заблуждении, что он и теперь юнец и попрежнему сплетает ей сонеты из васильков и ромашек. Получалось, что в славе своей она осталась неудовлетворенной и недокормленной, ну, и её это дело, для него же дурман прошёл давно, думать же о каких-либо реваншах было бы скучно и не в его натуре. Жил он в спокойном отдалении от Натальи Свиридовой. Вот и хорошо…

И теперь утренние мысли о Свиридовой быстро были отогнаны бытовыми соображениями. Надо было купить билет на вечерний спектакль. Билеты, выяснилось, продавались и внизу, возле регистратуры. Но здесь имелись в виду покупатели состоятельные, и им предлагались места в первых рядах. А Ковригину хотелось засесть где-нибудь в уголке, там же пересидеть, перетерпеть и до финальной сцены…

– Это вам надо в кассах театра или в городских киосках…

Театр имени Верещагина снова напомнил Ковригину чистопрудненский «Колизей» – «Современник», из гостиничных же буклетов ему стало известно, что в пятидесятые годы здесь процветал и шелестел фольклорными юбками Дворец культуры обозостроителей. К удивлению своему, Ковригин узнал, что именем своим театр был обязан вовсе не художнику-баталисту с раскольничьим кустом на подбородке, а гладко выбритому господину с чёрной бабочкой, Виктору Васильевичу Верещагину, просвещенному заводчику из купчин, городскому Голове и местному Савве Мамонтову… Театральные кассиры мялись, мол, всё распродано, не говоря уже о местах в «уголочках», якобы какие-то нездешние комиссии ожидаются, чуть ли не от «Золотой маски», и от Станиславского, чуть ли не он сам, и от Гильдии актеров. И ещё какие-то гости понаехали, ансамбль прославленно-поздравительный «Генофонд» с ними, в буфетах уже изобилие. При этом намекали на какого-то Эсмеральдыча, с ним, мол, возможны постановки и решения всех проблем. Вопрос Ковригина: «А кто такой Эсмеральдыч?» вызывал оцепенение театралов. «Вы, что, приезжий, что ли?» – с испугом спрашивали Ковригина. «Я проезжий, – отвечал Ковригин. – Из Сыктывкара в Оренбург».

Мог бы назвать и Аягуз.

Но создавалось впечатление, что и в Аягузе про Эсмеральдыча непременно должны знать.

Разыскал Эсмеральдыча Ковригин в сквере возле чугунного бюста заводчика Верещагина. Плотный, шестидесятилетний мужчина, в картузе лионского таможенника, чувствовалось, что весь в шерсти, сидел в солидной будке (на боку её надпись: «Афроамериканцам скидка 75 %») в позе и должности (подтверждалось и реквизитом) чистильщика обуви. Исходил от него пьянящий дух гуталина. К добыванию Ковригиным пера Жар-Птицы Эсмеральдыч отнесся с пониманием, но сразу выкинул вперед кустистые же пальцы: «Десять номиналов!» «Ну, уж нет!» – запротестовал Ковригин. Если бы пьеса была не его, он бы, может, и не протестовал. Но десять номиналов – за свой же текст! «Вот потому-то у нас в городе нет приличной команды класса „Астон Виллы“ или, на крайний случай, „Ливерпуля“, – вздохнул Эсмеральдыч. – На вшивый театр ещё наскребаем, а на футбол – извините!» Доводы Эсмеральдыча показались Ковригину убедительными, и он сунул в гуталиновые руки десять номиналов…

– Если будете ставить на Хмелёву, – совсем уж доверительно зашептал Эсмеральдыч, будто картой пиратского клада желал одарить Ковригина, – можете и ошибиться. А вот об Ярославцевой подумайте. Если что, могу оказаться полезным…

– Премного благодарен, – сказал Ковригин. – Обязательно буду иметь в виду…

Что он обязательно будет иметь в виду, недоумевал Ковригин, кто такие Хмелёва и Ярославцева? Вроде бы фамилии эти он читал в афише «Маринкиной башни» на бульваре Маяковского. И рядом с гуталиновой будкой висела афиша. Но тут исполнители ролей перечислялись «посписочно», и узнать, кто кого играет в спектакле со сверканием меди, не было возможности. «Узнаем вечером», – подумал Ковригин.