Лягушонок на асфальте (сборник)

Он проводил нас до околицы и уж вдогон наказал до тех пор держать

голубей в связках, покамест они не начнут высиживать птенцов.

Паром отчалил от пристани, едва мы стали спускаться к переправе. Хотя мы

ждали его долго и появились домой в темноте, мы чувствовали себя

счастливыми. Бабушка подняла ругань, грозясь оставить нас голодными, но

Саша сцепился с нею наперекрик (ему она прощала все); и она угомонилась и

дала нам по тарелке горошницы, и полезла под кровать, чтобы выпить рюмочку

за хорошего человека со старой Магнитки. По разумению моей матери, гораздо

удобней было держать водку в шкафу, притом в отделении на уровне души:

протяни руку - налей, и через мгновение выпьешь. Однако бабушка хранила

бутылку с водкой под кроватью, подле стены. Достав из шкафа прямую

граненую рюмку и поддев ложкой сливочного масла, она полезла под кровать.

Опиралась бабушка не на ладони, а на локти: в правой руке рюмка, в левой -

ложка с маслом, - поэтому вздымала кровать со всем ее чугунным весом, с

толстой периной, стеганым одеялом и с тремя сугробами подушек. Бульканье

наливаемой в рюмку водки обычно слышалось из-под кровати, а вот как

бабушка выпивала эту водку, не было слышно! И выпивала она ее насухо, если

не считать единственной капли, которая выпадала на язык бабушки, когда она,

выпятившись из-под кровати и стоя на коленях, переворачивала рюмку над ртом,

прежде чем поцеловать в лучистое донце. В студенческие годы полушутя-

полусерьезно я пытался понять, как она умудрялась пить под кроватью, но

всякий раз захлебывался водкой, а рюмку опоражнивал всего лишь наполовину.

Саша и я так проголодались, что, кроме горошницы, которую мы

наперегонки уплетали, для нас ничего на свете не существовало, и все-таки мы

покосились под кровать, откуда бабушка напомнила, что пьет за хорошего

человека из Магнитной. Она чокнула рюмкой в поллитровку и поползла

обратно, благодаря бога за то, что он дал талант тому, кто придумал

электричество, и тому, кто придумал водку.

...Хотя Страшной и Чубарая один раз от меня улетели, я, однако, не потерял

веры в чудодейственность жареной конопли. Утром я насыпал в карман конопли

и навел в блюдце сахарной водички. Бабушка ушла в магазин. Я воспользовался

ее отсутствием и подлил в блюдце водки. Голубятники утверждали, чтобы умная

дичь забыла прежний дом, ее надо напоить пьяной.

Как и вчера, связки Страшному и Чубарой не понравились. Они

кособочились, топырили крылья, пытались ссовывать нитки маленькими

розовыми носами. Мы мешали их раздраженным и откровенным попыткам

освободиться от связок.

Перед приходом Петьки Крючина голуби немного смирились со своей

неволей, да и есть захотели, и дружно набросились на коноплю. Петька пришел

смирный. Сколько ни подсматривал за взглядом его раскосых глаз, в них подвоха

я не улавливал. Чтобы подчеркнуть, что я оттаял после нашей вчерашней ссоры,

а также в знак «цеховой» доверительности, я сказал ему, что вода в блюдце

разбавлена водкой и подслащена. Он одобрил это. И я испытал довольство

собой. Ведь поддерживал меня не какой-нибудь задрипанный голубятник, а

серьезный, неисправимый, знаменитый Петька Крючин, который к тому же до

позавчера был моим благосклонным покровителем. Зная, что Петька тут, не

утерпели и пришли с конного двора Генка Надень Малахай (опять он был без

фуражки) и сивый Тюля. Они двигались к моей будке сторожко, словно

подбирались, неуверенные в том, что я их не турну. Саша махнул им рукой:

- Да вы не трусьте, лунатики.

Они быстро подошли, стояли позади Петьки, еще не совсем надеясь, что им

не перепадет за вчерашнюю подброску лебедей.

Страшной наклевался раньше Чубарой. Ему стало скучно, и он принялся

ворковать, отвлекая ее от конопли, и едва она взглядывала на него, как он

распускал хвост и, прижав кончики перьев к полу, делал к ней рывок.

Поклонившись Страшному, Чубарая опять хватала с торопливым постуком

зеленоватое, эмалевое на вид зерно, и снова он, надувая зоб и потрясывая

загривком, выговаривал свое гулкое: «Ув-ва-ва-вва» - и то и дело как бы посыпал

эти звуки, напоминающие дыхание ретивого паровоза, урчащими рокотами.

Генка Надень Малахай восхитился:

- А ворковистый, черт!

Не оглядываясь, Петька отодвинул его локтем. Главным ценителем судьей

здесь был он, и то, что Генка Надень Малахай вылепил свое мнение об одной из

статей Страшного, возмутило его. Да и я воспринял восхищение Генки Надень

Малахай как нарушение приличия, принятого среди голубятников. Я повернул

на него глаза. Он мелко заколебался из стороны в сторону. Ему хотелось

испариться, и оттого, что никак никуда не мог деваться, он угнулся и запеленал

руки в подол рубахи.

Петька выждал, покуда кощунство, совершенное Генкой Надень Малахай и

как бы оставшееся в воздухе, рассеется, и уже тогда сказал, но таким тоном,

словно совсем не было замечания о ворковистости Страшного:

- Красиво бушует! Настоящая мужская порода!

Раз бушует у тебя на дворе - значит, начинает признавать твой двор. Вполне

вероятно - удастся удержать.

Явно у Страшного пересохло в горле. Он подбежал к блюдцу и напился

глубокими пульсирующими глотками. После этого собственное мозговое