Лягушонок на асфальте (сборник)

Вечером я не обнаружил Цыганку в клетке, обыскался, пока ее нашел.

Бедняжка так спряталась за дрова, что сама бы не смогла выбраться. На

следующий день я воспрянул духом: она таскала Страшного за воротник, а едва

он вырвался, то сиганул из гнезда. Правда, моментом позже он вернулся в гнездо

и задал ей трепку, но вскоре, опять схваченный за воротник, жалко шнырял под

зобом у Цыганки.

Эта их взаимная таска, предваряемая и завершаемая обоюдным

воркованием, в котором выражались возмущение, призыв к покладистости,

нежелание сближаться по прихоти людей, продолжалась еще три дня.

После, день-два, приткнувшись в разных углах гнезда, они мелко

подрагивали крыльями и кланялись, кланялись друг дружке. Потом я застал их в

одном углу. Спрятав воротникастую голову под грудь Цыганки, Страшной укал.

Всегда почему-то мне слышалась в голубином уканье невыносимая жалоба, и я

еле-еле сдерживал слезы. А тут услышал такое лучистое уканье, что тотчас

посветлело на душе. Но когда я замер и вник в него, то начал улавливать в нем и

то и другое, от чего время от времени щемило сердце. И вдруг мне стало

казаться, что я понимаю, о чем его уканье. Ему тепло, ему гладко, ему нежно. И

он проклинает свою беспощадную драчливость и обещает быть смирным и

ласковым. Ему удивительно, что он был спарен с Чубарой. В это ему как-то даже

не верится. Но это все-таки было, но ему каяться не за что. Ведь он не знал об

ее, Цыганкином, существовании. Как хорошо, что мальчишка проявил упорство

и заставил их спариться: ему тоже хорошо, он любит нас и от радости совсем не

моргает, и уши его торчат и пристальны, как звукоулавливатели на военной

машине.

Голубь, которого долго держат в связках, может засидеться. Он растолстеет,

сделается ленивым, будет таскаться на низких кругах. Никак не обойтись без

расшуровки, чтобы стая с таким голубем поднялась в вышину. И хотя во время

расшуровки грохот, крик и свист стоит, не всякого сидня это погонит в полет.

Иной из якобинцев, веерохвостов или дутышей променяет небо на черное жерло

печной трубы.

Неугомонность Страшного указывала на то, что он не засидится. И вместе с

тем пугали перемены в его поведении: обираясь, не тронет клювом связок,

словно они совсем его не тяготят, не заглядится на голубей, кружащих под

облаками, даже не возникнет в нем невольное желание взлететь, когда он

спорхнет с Цыганки.

Петька Крючин полагал, что Страшной притворился: только ты развяжешь

его - он сразу упорет.

У меня тоже было подозрение, что Страшной хитрован, но не в такой мере,

как думал Петька. По уверениям Петьки получалось, что умный голубь может

притворно спариться. Я так не думал и никак не мог поверить, что Страшной

выбирает удобный случай, чтобы улететь. И все-таки я боялся развязывать

Страшного и решился на это лишь тогда, когда куда больше стал бояться того,

что навсегда загублю в нем прекрасного лётного голубя.

Хотя он как будто и не понял, что его освободили, и совсем не расправлял

маховых перьев, он мгновенно взвился, потоптав Цыганку. Как звонко он хлопал

крыльями, как гордо кораблил ими, потрепанными на вид! Как весело

переворачивался через спину!

Совершив торжественный облет над бараком, он сел возле огуречной грядки

и, торжественно бушуя, вертелся волчком, а Цыганка, выгибая грудь и

приспустив хвост, толчками скользила вокруг него.

Наши опасения не отпали, и все-таки то, что Страшной вернулся на пол,

было причиной для обнадеживающей радости.

Но каких-то полчаса спустя он повел себя иначе. Не стал заходить в будку,

хотя Цыганка и зазывала его в гнездо тревожным уканьем. Тут-то он и

расправил перья, аккуратно подогнав волоконце к волоконцу, а потом взлетел. И

теперь он колотил крылом в крыло, описывая круг, но это были

настораживающие хлопки. Я бросился в будку: как только выкину оттуда

Цыганку - Страшной заметит ее и сядет.

Цыганка металась по гнезду. Чтобы не раздавить яйцо - вчера нащупал его в

голубке, к своей и Сашиной радости, - я дал ей успокоиться и лишь тогда взял в

ладони. А когда выскочил из будки, то Страшной уже тянул к горе, за которой

были переправа и мордовский земляночный «шанхай».

Неужели Страшной не вспомнит о Цыганке и не повернет обратно?

На мгновение мне показалось, что он надумал повернуть: начал отклоняться

ко Второй Сосновой горе. Скоро стало ясно: его просто сносило боковым

ветром; сделав крюк, он преодолел напор ветра и канул за перевалом.

Без надежды на согласие я попросил Сашу съездить на Магнитную. Он

боялся одиночества, безлюдной дороги по холмам, станичных собак, которые

встречали путника далеко за окраиной, молча шли по пятам, изредка рыча и

пощелкивая зубами. В этой повадке магнитских собак была какая-то хитрая

острастка, когда испытываешь полную беззащитность из-за того, что они не

собираются нападать, только припугивают, а ты все-таки сомневаешься в этом, а

сам, однако, не смеешь взять палку на изготовку, чтобы не разъярить их. Из-за

этих собак, пожалуй, я бы не решился идти один в Магнитную. А едва Саша

согласился, то забоялся за него и стал уговаривать, чтобы он передумал. Он

рассердился и побежал за башкирскими таратайками и сел на бегу в самую