Лярва

Был холодный майский вечер, и не желавшая уходить зима ненадолго вернула себе силу, окутав город нежданною стужей и накрыв землю тонким покровом снега. Уже очнувшиеся от зимнего сна, ожившие деревья, скрипя на ледяном ветру мокрыми и холодными стволами, уныло держали комья снега на нежно-зелёных, только что проклюнувшихся листочках. Холодный ветер свистел и бил немилосердно, коверкая и ломая порядок весеннего воскресения, и пробудившаяся жизнь, казалось, была принуждаема им склоняться, мёрзнуть и сызнова умирать. Стёкла в старых, с облупившеюся краской деревянных окнах детского дома звенели и стучали на ветру, и холодные сучья заиндевевших деревьев отчаянно колотили в них, словно прося впустить их в помещение, чтобы погреться.

Был поздний вечер, почти полночь, и дети давно улеглись спать. Спала в своей комнате и Сучка, свернувшись калачиком под одеялом и наслаждаясь тем обыкновенным, домашним пододеяльным теплом, которого была лишена всю свою прежнюю жизнь в доме у матери.

Вдруг в стекло кто-то постучал, и этот звук был более громким и резким, чем монотонный и убаюкивающий стук бивших в окно ветвей дерева.

Сучка сразу проснулась и открыла глаза. Сначала она лежала неподвижно и молча, спросонья не понимая, что её разбудило. Затем объятия Морфея вновь приоткрылись и уже готовились принять ребёнка в своё нежное лоно, когда внезапно резкий стук в окно повторился.

Звук был теперь уже несомненным, и сердце девочки учащённо и испуганно заколотилось, отдаваясь в ушах гулким эхом.

Она привстала в кровати на своих культях и посмотрела в сторону окна.

Оно было тёмным, даже слишком тёмным для ночного города, где с внешней стороны окна всегда имелся хоть какой-нибудь свет — от горящих ли фонарей либо от окон противостоящих домов. Сучка даже любила по вечерам высматривать в своё окно чужие окна, любоваться на красные, жёлтые, зелёные шторы чьих-то квартир, на мерцающие в окнах блики от включённых телевизоров, любила гадать, как-то там живут люди и какою жизнью они живут. Так что она знала по опыту, что её окно при взгляде изнутри никогда не бывало совершенно тёмным и за ним, с внешней стороны, всегда был хоть какой-нибудь источник света.

Однако в этот раз стёкла в окне её комнаты были черны, абсолютно черны и непрозрачны, что было странно для ночи. Окно изнутри выглядело так, будто за ним, снаружи, кто-то стоял, невидимый во тьме, и заслонял собою любой свет.

Комната Сучки располагалась на первом этаже приюта. Здание от старости вросло в землю, и первый этаж ненамного возвышался над землёю. Решёток на окнах не было, так как считалось, что высокий забор вокруг территории приюта является достаточною защитой от воров и иных напастей.

Тихонько скользнув на пол и не найдя сразу ходунки в тёмной комнате, девочка двинулась к окну на четвереньках. Её била крупная дрожь — и от холода, и от испуга. Поскольку свет в окно не просачивался совершенно, в комнате стояла чёрная, непроглядная, вязкая тьма. Сучка ничего не видела и двигалась по комнате на ощупь. Вот край кровати, за которым среди светлых обоев смутно чернел прямоугольник окна. Вот угол стола и стул. Вот подоконник.

Она взобралась на стул и опёрлась культями на подоконник.

— Кто там? — спросила девочка дрожащими губами несмело и едва слышно.

Её вдруг поразило, что свистящий ветер не бьёт более в окно с тою же силой, с какой бил прежде. Некая преграда мешала ветру достигать оконных стёкол. Кто-то стоял там.

И эта преграда, чернота за окном вдруг сгустилась в плотную фигуру и начала медленно опускаться от верхней половины окна к нижней — туда, где над подоконником маячил силуэт Сучки, опёршейся на свои культи и смотревшей в стекло сквозь темноту. Девочке смутно показалось, что фигура присела на корточки, обхватила рамы окна слева и справа еле видимыми руками и медленно приближает к стеклу ту свою часть, в которой смутно угадывался овал головы. Вот голова приблизилась к стеклу вплотную, прижала к нему нос, лоб и широкие, выдающиеся надбровные дуги; стекло сотряслось от нажима, и свистящий, зловещий шёпот просочился между створок рамы:

— Я верну тебя, Сучка! Запомни, я верну тебя!

Затем фигура так же медленно отстранилась от окна, поднялась в полный рост и, уходя прочь, прошелестела уже совсем едва слышно:

— Ты снова будешь моею!

Глава 20

Утверждение о том, что человек сам является первейшим виновником собственных несчастий, как нельзя лучше подходило Евдокии Господниковой, прожившей на свете уже более шестидесяти лет, но так и не получившей удовлетворения от жизни к сему немалому возрасту. Она пресерьёзно винила себя во многих ошибках молодости, не могла себе простить и забыть их, мучилась самоедством из-за давно минувших грехов и вознамерилась, наконец, решительным шагом в будущее исправить упущения прошлого.