Лярва

Параллельно она училась мыться, следить за чистотой своей кожи, волос и одежды. Занятие это ей неожиданно понравилось, возможно, по причине раздвоения в её сознании всех явлений мира на физически приятные и физически неприятные, — а прикосновение к телу тёплой воды было безусловно приятным. Мыться, особенно плескаться в горячей ванне, она стала всё чаще и радостнее, и именно за этим занятием на её лице впервые увидели улыбку — вполне светлую и красивую, хотя пока и непривычно робкую. Отдельно отметили как особенный факт озарения то, что она вдруг принялась оберегать от загрязнения свою одежду, хотя побудительная причина сего так и осталась неизвестною. Возможно, девочка внезапно осознала, оказавшись однажды в прачечном зале, что грязное платье за нею приходится стирать другим людям, — но возможно и то, что ей просто больше понравилось видеть в зеркале именно чистые на себе наряды, нежели грязные.

Разумеется, все виды верхней одежды для неё теперь расшивали и перекраивали индивидуально, приноравливаясь к длине её конечностей.

Риторические способности в ней также постепенно развивались, как и обучение счёту и азбуке. Она всё чаще и смелее разговаривала, хотя пока только во время обучающих занятий и только когда её спрашивали — следовательно, только со взрослыми, так как дети по-прежнему дичились её, смотрели высокомерно и не искали сближения. Хотя по части общения вряд ли Сучка испытывала недостаток, ибо, кроме воспитателей, с нею разговаривали и другие взрослые, приходившие её проведать. Этими взрослыми были: чаще Колыванов, реже Замалея, а позже и ещё один человек, о котором речь впереди.

Глава 19

Колыванов, уставший ждать выздоровления сына и вполне смирившийся с судьбою, вроде бы озлобленный на всю Вселенную и только этою злобой живший, неожиданно для самого себя зачастил к спасённой девочке. Поначалу, прилагая усилия к её вызволению из логова матери, он ставил себе целью только собственно спасение девочки и наказание матери, то есть исполнение своих сугубо профессиональных функций. И во всё продолжение процесса он, хотя и сотрясаемый жгучею ненавистью к жестокой матери, всё же только выполнял свою работу, и ничего более. Желая действовать «назло злу» и «разрушить крепость злодейства» (его излюбленные выражения), он вместе с тем и не видел для себя никакой положительной, созидательной цели по строительству добра: одно только разрушение зла доставляло ему радость. При всей своей опытности, знаниях и солидном возрасте понятие о жизни он имел самое простое и незамысловатое, считал себя, образно выражаясь, безусловным рыцарем Добра и бичом Божиим, а чуть не всех остальных — коварным Злом, уклоняющимся от возмездия. Несчастия с собственными детьми лишь укрепили, обострили и окончательно упростили этот его взгляд на своё место в мире. И вот, однако же, длительное время ратоборствуя против всех и вся, действуя по преимуществу вопреки, он вдруг и впервые захотел сделать что-то и для. Точнее, пока не захотел, ибо побуждения свои не умел ещё оценить и осмыслить, чувствуя только их властную силу над собою. Он именно стал ездить к Сучке, потому что неосознаваемо чувствовал, что так надо делать и что девочка, быть может, ещё нуждается в его защите и помощи.

Визиты Колыванова в детский дом начались уже после отселения Сучки в отдельную комнату, поэтому об издевательствах детей над нею он так и не узнал — к счастью для издевавшихся, пожалуй. Посещения его начинались обыкновенно с долгого расспроса директора приюта о том, что да как и насколько виден прогресс в социализации и адаптации ребёнка. Затем он находил её саму там, где она в тот момент находилась, приближался, хмуро оглядывая окружающее пространство, подсаживался и буркал:

— Ну, чего ты тут?

Она поначалу ужасно пугалась его огромной фигуры и свирепого вида, бледнела и молчала, становилась ни жива ни мертва и вздрагивала при каждом его движении. Постепенно, однако, привыкла и оттаяла к нему, то ли под влиянием его нехитрых подарков (конфет, фруктов и прочего), то ли просто почувствовала в нём доброту и самую искреннюю, чистую заботу. Затем начала отвечать на его вопросы, а после и привязалась всем своим детским сердцем, даже полюбила этого сильного, могучего, но в чём-то очень наивного человека. Они оба были ранены навечно в самое сердце, неизлечимо ранены, и это их сближало, безотчётно для обоих.

Беседы их обыкновенно протекали по такой схеме:

— Ну, чего ты тут?

— Сижу вот.

— А что делаешь? Просто сидишь, что ли?

— Да вот игралась же.

— Ты не голодная? Кормят тут хорошо у вас?

— Сытая. Вот давеча давали то-то и то-то.

Как ребёнок, долго живший в голоде, она любила подолгу перечислять, что кушала и как досыта кушала, ибо часто открывала для себя всё новые и новые кушанья, незнакомые ранее.

— Ну ладно. Съешь ещё и вот это. Принёс я тут тебе.