Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы

Более того, наша преданность конкретным требованиям совести может быть столь велика, что некоторые поступки покажутся нам омерзительными, т. е. постыдными сверх всяких пределов. Эдип ослепил себя, узнав, что убил отца и совершил инцест, а затем попросил, чтобы его изгнали из города; его мать Иокаста повесилась. Совесть может сделать каждого из нас трусом. Но, с другой стороны, она может придать каждому из нас стойкости. Дочь Эдипа Антигона была согласна умереть, лишь бы не быть виновной в том, что не сумела достойно похоронить своего брата.

Разумеется, вполне возможно, что требования совести социально обусловлены и что наша преданность конкретным нормам приобретена нами – или по крайней мере внушена нам – в ходе обучения. Монтень полагал, что «нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются в действительности тем же обычаем»[97]; Адам Смит, считая, что одним лишь обычаем совесть не объяснить, ссылался на моральную психологию, истоки которой лежат в способности людей к симпатии. Но откуда бы ни исходило чувство пристойности, несомненно то, что оно является мощной силой, управляющей человеческим поведением и направляющей его. Во всех известных нам цивилизациях религия, литература и закон служили для подкрепления идеи о том, что в своих поступках люди в первую очередь должны руководствоваться совестью или чувством приличия, а вовсе не своими интересами. И если конкретные представления о пристойности изменялись, то важность ее требований оставалась неизменной.

Эта теория мотивов и того, каким образом они управляют поведением людей, представляет собой лишь самый общий набросок человеческой природы. Она предполагает, что люди – это существа, наделенные страстями, руководствующиеся своими привязанностями и движимые стремлением к осуществлению разнообразных целей. Тем не менее привязанности индивидуума и его стремление к выполнению своих целей носят рациональный характер, а само это стремление управляется его совестью. С этой точки зрения присущее человечеству разнообразие представляет собой случайную, а не строго необходимую черту. Пестрота человеческих обществ и норм морали объясняется не существованием врожденных различий между отдельными людьми, а тем фактом, что взаимодействие человеческой природы с конкретными обстоятельствами порождает различные практики и различные реакции.

Наша теория конечно же небесспорна; по крайней мере с изложенной в ней точкой зрения не будут согласны те, кто оспаривает идею об универсальности описанных выше черт, присущих людям. На эти сомнения следует дать ответ. Но прежде чем сделать это, необходимо разобраться с тем, что вытекает из всего этого вопроса. А вытекает из него более общий вопрос о том, существуют ли какие-либо универсальные человеческие интересы.

Человеческие интересы

Люди попадают в этот мир как дети людей, имеющих те или иные интересы, т. е. как дети людей, перед которыми стоят различные цели или задачи и которые обладают (ограниченными) средствами для их достижения. Эти конкретные интересы меняются в зависимости от времени и от места[98]. Разные люди стремятся к разным целям; и даже когда цели у них одни и те же, разные обстоятельства требуют применения разных средств. С течением времени люди обычно приобретают устоявшиеся взгляды как в отношении целей, достижение которых – или служение которым – представляется им делом уместным, так и в отношении средств, уместных к использованию. Войдя в этот мир, дети взрослеют и сами приобретают интересы, в ходе обучения усваивая представления о целях, к которым им следует стремиться (или которым соблюдать верность), и о ресурсах, находящихся в их распоряжении.

Таким образом, мы, по крайней мере поначалу, не выбираем свои конкретные интересы, а получаем их, подобно своим именам и своей идентичности, и привыкаем к ним еще до того, как начинаем их осмысливать и тем более подвергать сомнению – если дело доходит до этого. По этой причине мы можем сказать, что рождаемся мусульманами или христианами, тамилами или греками, маори или эскимосами. Дело не в том, что мы биологически предрасположены к тому, чтобы исповедовать конкретную религию, или говорить на конкретном языке, или придерживаться конкретной культуры; наша предрасположенность ко всему этому является социологически или, лучше сказать, исторически обусловленной.