Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы

Самые важные возражения, требующие рассмотрения, это в первую очередь те, которые отрицают, что сделанные нами утверждения о природе человека применимы ко всем людям. Согласно этому возражению, такое толкование трактует частные черты как всеобщие. То, что нам выдают за описание человеческой природы, в реальности является описанием отдельных типов людей, а суждения о человеческих интересах в реальности представляют собой суждения об интересах, присущих конкретным частям человечества: перед нами представления и суждения о европейцах или людях западного мира, причем принадлежащих к мужскому полу. Более того, эти суждения страдают откровенным индивидуализмом, не усматривая никакой ценности в коллективах или тем более за пределами человеческого мира. Это толкование евроцентрично, фаллоцентрично, человекоцентрично и эгоцентрично[139]. Рассмотрим все эти возражения по очереди.

Возражение, гласящее, что наше истолкование человеческой природы очень узко и не может быть применимо к неевропейским народам, скорее всего исходит от тех, кто относится к либеральной политической теории вообще не только как к западному изобретению, но и как к теории, основанной на описании европейцев. Так, например, первоначальный вариант теории Ролза критиковали за то, что она выдавала за описание человека портрет англо-американца XX в. Можно сказать, что то же самое относится и к теории, изложенной в настоящей главе.

На это возражение не так-то просто дать прямой ответ, поскольку предмет спора основан на интерпретации поведения и не может быть подкреплен ссылками на сходные черты в поведении различных народов. Однако в противовес этому возражению можно выдвинуть следующие соображения. Во-первых, представленное нами толкование человеческой природы дает максимально узкое описание этой природы, утверждая лишь, что люди суть рациональные существа, мотивирующиеся сложным сочетанием интересов, привязанностей и принципов, но в первую очередь управляемые своей совестью. Оно ничего не говорит о природе этого сочетания или о том, из чего складывается совесть. Совершенно ясно, что ценности, превозносимые разными традициями, сильно отличаются друг от друга. Средневековые самураи трактовали и оценивали честь совершенно по-иному, чем нигерийцы XIX в.; опять же иным представлением о чести отличались европейские аристократы. В частности, различия проистекают не из того факта, что одни люди ценят честь выше, а другие ниже, а скорее из того, что честь занимает в их системе ценностей разные места. Когда разные культуры входят друг с другом в контакт – и в конфликт, – редко бывает так, что они оказываются не в состоянии распознать взаимные ценности; порой они просто (!) наделяют эти ценности разным весом. В иных случаях проблема состоит не в том, что ценности разных культур различаются настолько, что противоположная культура не в состоянии распознать их проявления в иных практиках[140]. Впрочем, во всех этих случаях за вариациями стоят не категориальные различия, а разница в степени, которая вполне совместима с предложенным нами узким описанием человеческой природы.

Во-вторых, многие типы поведения, которые с первого взгляда лучше всего объясняются ссылкой на культурные формы и различия в мотивации, на самом деле вполне объяснимы с помощью более простых допущений, касающихся личной рациональности и эгоистических интересов. Обратимся ли мы к институту дуэли в Европе XIX в. или к земледельческим практикам крестьян Юго-Восточной Азии, модели рационального выбора помогут нам не только объяснить устойчивость этих институтов, но и понять, почему они время от времени разрушаются[141]. Более того, после недолгих размышлений мы придем к выводу, что было бы удивительно, если бы дело обстояло иначе. Как бы сильно нас ни удивляли обычаи иностранцев, на самом деле поразительным является факт выбора и оценки ценностей. Мы не знаем народов, которые отличались бы от нас тем, что действовали немотивированно, не сопоставляли различные варианты, не шли на компромиссы и не имели бы никаких табу.