Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы

Сама по себе плотина, отмечает Тейлор, не является благом, в отличие от результатов ее использования. Однако «подобный ответ невозможен в отношении культуры. Культура – не просто инструмент для приобретения индивидуальных благ. Ее невозможно отделить от них как их чисто случайное условие, как нечто, без чего они в принципе могут существовать. Такое отделение бессмысленно. Культура принципиально привязана к тому, что мы признаем в качестве благ. Соответственно трудно вообразить, чтобы мы могли отрицать принадлежность культуры к благам, понимаемым не в каком-то ослабленном, инструментальном смысле, наподобие плотины, а к благам как таковым. Говорить, что определенный вид героизма или определенное качество эстетического опыта – это благо, все равно что оценивать те культуры, в которых возможны подобный героизм и подобный опыт, как хорошие культуры. Если подобная добродетель и подобный опыт достойны культивирования, то эти культуры достойны поощрения не в качестве случайных инструментов, а сами по себе»[147].

В таком случае вопрос сводится к следующему: являются ли община и культура благами как таковыми, согласно предположению Тейлора? И действительно ли люди настолько тесно связаны с этими благами, что в попытках отделить блага от их ценителей нет никакого смысла?

Проблема, связанная с этим набором утверждений, состоит в том, что трудно понять: каков смысл того, что культура или общество являются благами «сами по себе»? Легко понять утверждение о том, что общество представляет собой благо (или зло) для своих членов. Но может ли оно быть благом вне зависимости от той пользы, которую оно приносит своим членам? Можно взять для примера общество и культуру аборигенных народов, живущих в джунглях Малайского полуострова. Вполне очевидно, что их общество хорошо для них, с учетом того, что, покинув свои общины, они, вероятно, погибнут – из-за отсутствия ресурсов, необходимых для выживания в ином социальном окружении. Если их общество будет уничтожено, им станет хуже, даже если они выживут и будут переселены в другие общины. Но в то же время их общество (их образ жизни) обрекает их и их детей на гораздо более короткую жизнь, чем у других малайзийцев. Без учета других добродетелей и пороков их общества очевидно, что это общество – благо для его народа; но совсем не очевидно, что оно – благо само по себе. Оно является лишь условным благом.

Главный момент состоит здесь в отсутствии причин, по которым общество нельзя оценивать инструментально. Чтобы нечто было ценным, оно должно в каком-то отношении быть ценным для кого-то вследствие той ценности, которую оно приносит кому-то. Культура, которая не приносит никому никакого блага, плоха.

Из того факта, что такое благо, как общество, создается коллективно, ни в коем случае не следует, что пользование этим благом может осуществляться исключительно социальным образом. Как указывает Хардин, «польза, получаемая мной от моей культуры, – это моя польза, пусть даже она частично состоит в моих действиях и представлениях, внушенных этой самой культурой. Точно так же, как в случае материальных благ, коллективное производство или поддержание не означает коллективного потребления»[148].

Тот факт, что мы потребляем блага не коллективно, а индивидуально, служит важным напоминанием о нашем неисправимом одиночестве. Это одиночество предстает перед нами в самом явном виде, когда мы вынуждены прислушиваться к голосу своей совести.

Это не означает, что в проживании своей жизни совместно с другими, в отождествлении себя со своей общиной, в предпочтении одного общества другому (или никакому) нет ничего ценного. Но та жизнь, которой мы живем, тем не менее неизбежно представляет собой индивидуальную жизнь, независимо от того, способны ли мы осознать это или нет. Наша включенность в общую социальную структуру не означает, что все мы живем одной и той же жизнью, точно так же, как всех погребенных на одном кладбище хоронят (и оплакивают) по отдельности.