Либеральный русофил. Сэр Исайя Берлин, как создатель современного либерализма

Берлин рассматривает интеллектуальное поле в России, как девственно чистое вплоть до вступления русской армии в Париж в 1814 году, с чего начались контакты с Западом и проникновение в Россию западной философии, в первую очередь – немецких романтиков. На этом фоне неудивительно, что отдельные идеи, которые в европейском климате даже не очень выделялись на фоне огромного философского наследия прошлого и деятельности других современников из разных стран, в России были восприняты, как откровения свыше. Тем же самым Берлин объясняет привилегированное положение писателей и поэтов («Поэт в России больше, чем поэт!»), растянувшееся на полтора столетия и сошедшее на нет только в девяностые годы XX века:

«Любой русский писатель чувствует себя выступающим перед публикой, как бы дающим показания на суде; а потому малейший промах с его стороны — обман, лукавство, снисходительность к себе — вырастает в чудовищное преступление. Работая за плату, он бы скорее всего не зависел от общества так жестко. Но, обращаясь к публике в качестве поэта, романиста, историка или в другой общественной роли, он принимает на себя всю полноту ответственности за то, куда зовет и ведет людей. А если в этом его призвание, тогда он связан своего рода Гиппократовой клятвой служить истине и ни на йоту не отклоняться от нее, без остатка посвятив себя избранной цели» ([1], стр. 26).

Отсюда же и радикализм и обостренные отношения между практически всеми направлениями русской мысли XIX века — вплоть до личного разрыва между недавними друзьями. Берлин очень наглядно показывает, как Тургенев, пытавшийся занять позицию объективного наблюдателя (каковая, кстати, удалась ему даже с некоторым блеском), и ни с кем не ссориться, добился лишь того, что с ним разругались абсолютно все, от Царской охранки до народовольцев-радикалов, что очень хорошо характеризует общественную обстановку того времени (см. ссылку на очерк о Тургеневе далее).

Берлин, конечно совершенно прав в своей оценке причин обостренности интеллектуального климата в России, но справедливости ради следовало бы упомянуть о том, что и в более «приглаженной» и «плюралистичной» Европе, реализация некоторых идей сопровождалась ничуть не меньшими кровавыми драмами, общественными катаклизмами и несправедливостями, чем век с небольшим спустя в России, разве что менее продолжительное время. И это относится не только к якобинскому террору во время Великой французской революции, закончившейся, кстати, точно так же, как и русская 1917 года, совершенно не тем, чем предполагалось.

Эта всеобщая нетерпимость всех ко всем, когда люди, по характеру и убеждениям вполне толерантные и склонные к компромиссам, вынуждены занимать крайнюю позицию на стороне экстремистов просто потому, что противоположная сторона отнюдь на компромиссы идти не желает (ну в самом деле, не поддерживать же «прогнившее самодержавие», когда оно выступает с репрессиями, правда?) и привела в конце концов к тому, что Солженицын назвал «красным колесом».

Однако и тут «не все так однозначно»: вспомним судьбу герценовского «Колокола», который в начале 1860-х лежал на столах всех министров реформаторского правительства Александра II, включая и самого государя. Обломало его популярность естественное для революционного демократа Герцена, но совершенно не разделявшееся российским обществом, включая даже самых убежденных противников самодержавия, сочувствие польскому восстанию 1863-64 годов, высказанное на страницах «Колокола». Не помогло даже осуждение Герценом и его лондонской командой выстрела Каракозова в 1866 году. Гайки стали постепенно закручивать все сильнее (известно, что к концу 1875 года более 90% участников движения «хождения в народ», а также около 8 тыс. сочувствующих и последователей было арестовано, многие осуждены[18]

) и в конце концов после бомбы Гриневицкого в 1881 году (брошенной накануне принятия российской Конституции!) их закрутили до такого предела, что кроме революции, как всем стало ясно, выхода уже и не предвиделось. То есть попытки компромиссов были, но царская власть, как впоследствии и советская, и наша современная российская, совершенно не терпела самодеятельности ни в каком виде.