Личная религия греков

Я совершенно убежден, что это выражение личного мистического опыта. Итак, высший объект познания, последняя степень наших метафизических изысканий, от которого зависит все остальное, не поддается определению и, следовательно, не может быть поименован. Это непостижимый Бог.

Именно этому взгляду, как мы вскоре увидим, суждено было оказать огромное влияние на языческий мистицизм со II в. н. э. Учение о неопределимом Боге (αόριστος) или о невыразимом Боге (ακατονόμαστος) было влиятельным среди платоников II столетия — у Нумения, в Халдейских Оракулах, в герметических писаниях. Здесь Бог уже субъект не рационального, но сверхрационального познания, и его можно достичь только в тишине, когда в человеке замолкают не только все чувства и страсти, но и все размышления, любые движения дискурсивной мысли (διάνοια).

Это приводит нас к важному вопросу, без разрешения которого трудно понять платоновский мистицизм, как у самого Платона, так и у его последователей. Я имею в виду амбивалентность слов ноэтон и нус. Мы обычно переводим их как «умопостигаемое» и «ум», за неимением лучшего. Но этот перевод неадекватен, и, может быть, было бы лучше просто транскрибировать греческие слова в том виде, в каком они есть. Ноэтон, конечно, «умопостигаемое» в точном смысле слова, т. е. объект, который мы в состоянии понять и определить. Но в то же время это и нечто превышающее умопостигаемое, нечто не поддающееся ни пониманию, ни определению, то, чего мы достигаем только в мистическом соединении. В этом последнем случае, определяя объект ноэтон, мы делаем это отрицательно, протипоставляя его эйстетону; позитивно мы не можем этого сделать. Можно только сказать: это океан блаженства, в который погружаешься с головой, он есть запредельное, надмирное, эпекейна. Та же самая амбивалентность ожидает нас в случае с нусом. Разумеется, это способность рассуждения. Но это еще и способность к мистическому контакту. Иногда ее переводят словом «дух», чтобы точнее различить ее, в этой последней функции, от интеллектуальной способности; однако «дух», который обычно связывается с понятием пневма, «дыхание», принадлежит к другой, неплатоновской традиции. Лучше всего, по-моему, просто сохранить слова ноэтон и нус в транскрипции и постоянно помнить об их двойственности.

* * *

Таким образом, Платон стоит у истоков великой мистической традиции, которая через Плотина и Прокла тянется к Псевдо-Дионисию, Иоанну Скоту Эриугене и которая через последнего, а также и непосредственно — я подразумеваю средневековые переводы некоторых трактатов Прокла — оказала столь мощное влияние в Средние века, а именно на мистического автора с Рейна, Мейстера Экхарта, и на Николая Кузанского. Не говорю уж о современных примерах.

Но Платон стоит также у истоков другой духовной традиции, которая имела не менее важное значение в античности и которая была особенно сильна в эллинистический и греко-римский периоды, до II столетия н. э., когда произошло возвращение к платоновской метафизической доктрине идей.

Первую традицию, описанную выше, можно обозначить как стремление к встрече с непостижимым Богом.

Вторая, которую мы собираемся сейчас рассмотреть, может быть названа стремлением к встрече с Богом мира, космическим Богом.

Вначале мне хотелось бы показать, каким образом Платон стал обращать внимание на мир и сделал созерцание мира высшим объектом мудрости; и, во-вторых, как это созерцание мира до последних дней античности явилось духовным и нравственным утешением par excellence образованных язычников.

Платон, в ту пору, когда он разрабатывал метафизику идей, по-видимому, проявлял мало интереса к феноменам эмпирического мира. Эти феномены были, по определению, исключены из рассмотрения, поскольку имели слишком изменчивый лик, в то время как объектом знания должно быть неизменное. Даже в Государстве, когда Сократ обрисовывает образовательную программу будущего философа-законодателя, предложение Главкона о том, чтобы наука о звездах, астрономия, была включена в список учебных дисциплин, вызывает протест со стороны Сократа. Видимые взору звезды — все еще слишком конкретные вещи. Да, они представляют нашим глазам прекрасное небесное украшение; тем не менее они не являются объектами знания (Rep. VII. 529ab).

Но в Платоне уживаются разные личности. Он и метафизический геометр. Он и мистик, жаждущий вечности. И он, среди прочего, еще и реформатор. Этот образ реформатора приведет позднее к образу ученого, фюсикоса, естествоведа — так, как понимала это античность, т. е. «тому, кто стремится понять природу вещей, фюсис».