Личная терапия

Вопрос этот, естественно, риторический. Ответа Ромлеев не ждет. Здесь подразумевается нечто совершенно иное. И вот, глядя в его глаза, исполненные сейчас отстраняющего сожаления, вдыхая аромат чая, который, конечно, был заварен для меня не случайно, откидываясь на диванчике, куда меня посадили тоже не просто так, я вдруг начинаю догадываться, что все уже решено. Все уже обдумано, по-видимому, еще вчера вечером, все просчитано, сопоставлено, рассмотрены все имеющиеся варианты. Найдено единственное решение, могущее урегулировать ситуацию, и сейчас это решение будет проведено в жизнь. Причем мне даже понятно, какое это решение. Дело ведь не столько в Мурьяне, сколько во всей обстановке, складывающейся вокруг института. Ромлеев действительно вывел его за последние годы на определенные рубежи, институт начал работать и приобрел как в научной, так и в общественной сфере определенный авторитет. Он стал «фирмой», с которой необходимо считаться. Однако рубежи эти еще по-настоящему не закреплены. И прежде всего, не закрепился на них, как следует, сам Ромлеев. Он – слишком недавно. У него еще нет настоящего административного имени. Нет подлинного врастания в международный управленческий «дерн», нет крепких связей, страхующих от любых неожиданностей. Все это только-только начинает у него образовываться. Было бы очень обидно споткнуться сейчас на каком-нибудь пустяке. Тем паче, что многие только и ждут, когда он споткнется. Тот же Рокомыслов, зануда, давно уже мечтающий занять место директора, тот же дундук Семайло, роющий землю, чтобы подняться хотя бы на уровень начальника сектора. Им дай только повод, чтобы перейти в наступление. А повод здесь, если рассуждать объективно, просто великолепный: плагиат, скандал, безобразная драка, которую устроил один из сотрудников. Обвинение в создании «зомбирующих методик» тоже может сыграть не последнюю роль. По крайней мере для западников это вопрос очень болезненный. Одно дело предоставлять гранты на «демократическую» науку, тем более, что они в скором времени будут возвращены в виде «продаваемых» результатов, и совсем другое – пусть косвенно, финансировать нечто, отдающее военной спецификой. Тут западные товарищи нас не поймут. К тому же, если уж говорить об администрации города, то ее Рокомыслов в качестве директора института устроит гораздо больше. Потому что у Ромлеева – энергетика, у Ромлеева – цель, ради которой он, собственно, и работает. Ромлеев способен иногда сказать «нет» и потом стоять на своем. У него есть интересы выше сиюминутных. Рокомыслов же в такой ситуации спорить не будет. Он просто вытянется по стойке «смирно» и отрапортует, что «все будет сделано!».

Вот, о чем я догадываюсь, глядя в глаза Ромлееву. И еще прежде, чем успеваю сообразить, как следует в таком положении поступить, слышу свой голос, который на редкость сухо и невыразительно сообщает, что мне все понятно и что я готов прямо сейчас написать заявление об уходе. Интересно, что я испытываю при этом некоторое облегчение. Видимо, подсознательно я ожидал именно такого поворота событий. Более того, теперь, когда данное предложение отчетливо сформулировано, я вдруг чувствую, что это и в самом деле будет для меня лучшим выходом. Не разбираться ни в чем, ни в коем случае ни перед кем не оправдываться, ничего не доказывать, не пускаться ни в какие путаные объяснения; сразу отрезать все это, перевести в прошлое, которое уже начинает подергиваться дымкой забвения.

Я вижу, что Ромлеев чуть ли не счастлив. Он, видимо, ожидал гораздо более долгого и тягостного разговора. И поскольку, благодаря моей внезапной уступчивости, такого разговора удалось избежать, Ромлеев тоже хочет сделать мне что-то приятное. Он перегибается через стол, по-дружески прикасается к моему запястью и доверительно сообщает, что никаких крайностей вроде заявления об уходе не требуется. Вы же у нас до сих пор не в штате, а на договоре? Вот и давайте: договор, который, кстати, уже заканчивается, пока не будет возобновлен. Вы вовсе не увольняетесь, Валентин Андреевич, ни в коей мере, вы просто какое-то время не будете числиться среди наших сотрудников. Ну а там, скажем, где-нибудь через год – посмотрим. Год –большой срок. За год может многое измениться.

Я отвечаю, что меня лично это вполне устраивает. И затем поднимаюсь, поскольку ясно, что беседа окончена.

Ромлеев провожает меня до дверей. Он немного смущен и как-то странно подергивает поднятыми к груди пухленькими ладонями. Будто хочет задержать меня еще ненадолго, но не решается. А когда я уже берусь за медную витиеватую ручку, вдруг осторожно трогает меня за плечо, чуть-чуть поворачивает, искательно улыбается и, понизив голос, хотя в кабинете, кроме нас, никого нет, спрашивает:

– Валентин Андреевич, а вы в самом деле… м-м-м… Извините, конечно… м-м-м… съездили ему по физиономии?

– Именно так, – подтверждаю я.

И озабоченное, напрягшееся лицо Ромлеева внезапно светлеет.

У него даже глаза сияют, как у ребенка.

Он стискивает мне локоть.