Это было потрясающе – я полюбил его и думаю, что и сам ему понравился. Он много говорил о своей работе и жизни, и целях, и о других писателях. Сперва мы оба стеснялись и чувствовали себя неловко. <…> Потом мы пошли прогуляться и постепенно между нами возникла удивительная близость. Я набрался храбрости и сказал, что думаю о его творчестве: он врезается в реальность, чтобы добраться до самой глубины, скрытой под очевидными фактами. Мне показалось, он почувствовал, что я понял его. Потом я остановился, и некоторое время мы просто смотрели друг другу в глаза, а потом он сказал, что уже начинает жалеть, что не способен жить на поверхности и писать иначе, что он стал бояться. В этот момент глаза его выражали внутреннюю боль и ужас, с которыми он борется постоянно… Потом он много говорил о Польше и показывал альбом с семейными фотографиями 60-х годов, говорил, каким сном все это теперь кажется и что иногда приходят мысли, что ему не стоило заводить детей, ведь у них нет ни корней, ни традиций, ни родственных связей. Он много рассказывал о своей морской жизни, и о Конго, и о Польше, и обо всем. Сначала он был сдержан, даже если говорил откровенно, но когда мы вышли на прогулку, его сдержанность испарилась и он проговаривал самые глубокие свои мысли. Невозможно выразить, как я полюбил его.
С Расселом, также будущим нобелевским лауреатом, Конрад поддерживал отношения до самой смерти. А вот с Киплингом – первым из британцев, получившим эту премию еще в 1907 году, – близкого знакомства так и не свел. Их нередко сравнивали, поскольку далекие, экзотические колонии служили фоном произведений обоих авторов, но в своем отношении к идеологии колониализма они не совпадали в корне [53]
. Взаимоотношения этих авторов – отдельная тема, мы же приведем отзыв Киплинга, который он дал Конраду уже после его смерти: «Когда он говорил, понять иногда его было непросто, но с пером в руке он был среди нас первым. И все же, читая его, я не могу отделаться от ощущения, что это превосходный перевод иностранного автора».Конрад и язык