Личное время

На пруду стало оживленно, «гости» отвязывали лодки, громко кричали, смеялись, кое-кто уже бултыхался в пруду, поднимая со дна ил. Рудаки ушел с балкона в комнату и взял роман Ранкина, но, прочитав полстраницы, отложил – не читалось.

«Может быть, все-таки решиться позвонить, – думал он в который уже раз, – Иве или лучше В.К. Они уже давно, наверное, считают меня мертвым. И в Университете меня тоже уже числят в покойниках, может, березку в мою честь посадили, – усмехнулся он. Была у них такая традиция – садить деревья в парке в память почивших профессоров. – Хотя едва ли – не тяну я на березку. Жалко все-таки, – думал он, – жалко, что так вдруг переменилась моя спокойная, налаженная жизнь. Не волнуют уже меня, как в молодости, эти шпионские страсти, впрочем, – поправил он себя, – и в молодости тоже восторга не вызывали – во всех командировках главным моим чувством был страх и ничего больше, никакой тебе романтики».

Он вспомнил анекдот про старого джигита и улыбнулся. Шел старый джигит по горной дороге, видит – лужа. Он разгоняется, прыгает и… приземляется посреди лужи. «Эх, говорит он, – старый стал, молодой был – орел был, сокол был, высоко летал, – оглядывается, видит: вокруг никого нет, и продолжает: – Эх, и молодой тоже не сокол был!»

«Вот и я так, – Рудаки хмыкнул и опять подумал: – А звонить никак нельзя – ни Контора, ни мафия этого так не оставят, убьют или пакость какую семье учинят. Никак нельзя звонить. Кроме того, чтобы позвонить, в город надо ехать, карточку купить, а на какие деньги?»

Единственная надежда оставалась, что связной передаст Шитову его просьбу хотя бы намекнуть Иве, что жив он. Единственная надежда, но слабая – Контора такие нежности никогда не жаловала. Рудаки символически плюнул в ту сторону, где, по его разумению, должна была находиться Контора, и опять вышел на балкон выкурить сигарету.

Как-то он не вытерпел и все-таки решил позвонить. План у него был такой: дойти до конечной трамвая, который шел из Заспы Озерной в город. На остановке всегда было людно: дачники, отдыхающие из окрестных санаториев и пансионатов. Если не будет слежки, можно будет попросить «мобилку» у кого-нибудь поинтеллигентнее на вид, быстро набрать номер и сказать: «Это я – я жив!».

Но слежку он заметил сразу. Один – санитар из клиники шел за ним, не скрываясь, а когда Рудаки смотрел на него, изображал улыбку. Это и слежкой назвать было трудно, скорее, конвоем. Второй – паренек в бейсболке на велосипеде. «Это уже Контора», – подумал он. Паренек сначала обогнал его, а потом ждал на дороге – вроде с велосипедом у него что-то, а когда Рудаки, чтобы подразнить и проверить, зашел на почту, там тут же оказались оба.

Нет, никак нельзя было дать о себе знать. Приходилось ждать, пока предложат контракт, и надеяться, что у Шитова заговорит совесть и он хотя бы намекнет Иве, что ее муж жив.

Рудаки знал, что его проверяли, хотя что они там могли проверять, если у него не было никаких документов, а сам он ничего о себе не говорил. Пришел к нему с визитом как-то один вертлявый, по виду араб. Представился как сотрудник зарубежного отделения фонда, который содержал клинику.

– Спонсор, – пояснил Кузьменко, который его привел.

Говорили они сначала по-арабски, причем вертлявый говорил на диалекте, который Рудаки плохо понимал, а тот плохо понимал арабский Рудаки. Тогда перешли на английский – он у вертлявого был бойкий, но явно не родной. Говорили обо всем: о погоде, об условиях в клинике (Рудаки условия похвалил), о методе доктора Кузьменко (Рудаки похвалил и метод). Потом вертлявый ушел, так и не назвавшись. Рудаки не настаивал.

Связной Андрей при очередной встрече (пришел он в клинику как представитель пожарного надзора, пробыл в «апартаментах» долго под видом проверки сигнализации, проверил «апартаменты» на предмет прослушивания – ничего не нашел) успел рассказать, что вертлявый организует пересылку со стороны Ливии, и персона он в банде очень важная, и от его мнения о Рудаки зависит, предложат ли контракт. Но контракта не предлагали.

Пронзительно громкий звонок вывел Рудаки из задумчивости. Он взял плавки и полотенце и побрел в закрытый бассейн на прописанные ему доктором Кузьменко водные процедуры. По дороге он рассеянно размышлял о том, почему звонок, оповещавший об открытии бассейна и зала тренажеров, был таким оглушительно громким, как «колокола громкого боя» на каком-нибудь эсминце. Он перебрал возможные объяснения этого загадочного явления, от шоковой шумоте-рапии до отсутствия электрика, способного отрегулировать звонок, и остановился на последнем варианте – обычном советском неумении сделать что-нибудь как следует, кроме автомата Калашникова.