Личные истины

Любопытно, что такие деятели, как Герцен, налегали всей силой на идею духовной независимости человека от мертвой вселенной, всё высшее выводя из низшего и косного, и проповедовали культ науки, смиряющей ум перед «естественным». (Впрочем, наш Герцен был в этом только даровитый ученик, школьник в европейской школе.) Они не видели, что и в науке как в направленном познающем усилии мало естественного, напротив – то же проявление упорного, поднимающегося над «природой» духа, что и в религии, которую хотели упразднить. Человека призывали подчиниться «естественным законам», не понимая, что подчиниться им до конца значит утратить человеческий облик. В жизни «естественной» и «природной» нет места даже научной любознательности… Но разрушители новейшего времени хотели быть разрушителями и нигилистами только отчасти, делая выводы, но избегая последствий. Не устану повторять, что все они держались за благоустроенное общество, семью, уважение к личности, свободу и безопасность, хотя в теории всё это отрицали. «Преклонимся перед мертвой природой, погасим в себе дух…», говорили они; было бы естественно продолжить: «…и будем как звери!». Однако все они до конца дней пользовались жизнью в человечном и довольно благоустроенном обществе; а место «трудолюбивых зверей», лишенных религии и культуры, оставляли будущим поколениям, то есть нам. Главное – отвлечь человека от его внутренней жизни, – говорил Герцен и многие с ним, – и воспитать в нем преклонение перед «фактами», то есть, в конечном счете, лишить его духовной свободы. Всякое «освобождение человека от Бога» есть покушение на его свободу. Думал ли об этом Герцен? Едва ли. Всё его разумение поглощала идея внешней свободы, «свободы от», а не «свободы для». Никакого «для» применительно к человеку люди этой породы обычно не мыслят, потому-то их идеал «преображенного человечества» так легко сходит на жизнь для себя.

***

Мое самое большое желание – защитить человека в мире, и если я иногда защищаю себя, то это проявление слабости. Как бывает изгнание бесов, так и человека изгоняют, почти изгнали. Общество не только не хочет быть человечным – оно не хочет быть человеческим. Нет, на поверхности всё еще благополучно: «продают и покупают, женятся и выходят замуж, как было и во дни Ноевы». Но это всё благотворное влияние еще живущих старших поколений. Лицо будущего, как его можно предположить, будет звериное. С тех пор, как закончилась первая европейская война, с каждым годом человечество пробовало всё новые танцы и удовольствия; историю XX века даже можно, при достаточном легкомыслии, проследить как историю быстроменяющихся танцев… Но по существу это была последовательная утрата прежних ценностей, чем дальше, тем более приятная и волнующая; последовательное движение от культуры, построенной на ответственности и труде, к самым источникам удовольствий. Европеец 1914 года не узнал бы своего правнука в беснующемся юнце. Культура (область творчества) сменилась потреблением (областью приобретения). Ценности заменились вкусами, религия – увлечениями, страсти – удовольствиями. Потеря ценностей готовилась еще в старом мире, Ницше и Достоевский слышали гул под землей, но разрушить прежнюю культуру смогла только война. Самое болезненное в нашем времени то, что свою болезнь и уродство оно сознает достоинством, чувствует себя перед новым подъемом и ожидает себе всяческих благ. С отсутствием всякой невинности это время сочетает совершенно детские надежды, и терзается, кстати, не менее детскими страхами – чего стоят постоянное ожидание конца света, всеобщее легковерие относительно могущества наук, волшебства и чужого разума, и эта детская готовность пугаться, на которой играет искусство для масс! Удивительное время: детски доверчивы стали народы, и те, кто вчера еще восставал против Церкви, позволяют вести себя новым жрецам, куда менее бескорыстным, чем грешные служители Господа.

***

С материалистами и позитивистами трудность в том, что они не понимают, как можно быть христиа́нином, не желая при этом лично их уязвить. Всякое христианское отношение к жизни они воспринимают как вызывающее юродство, и слова христианина о личной слабости и греховности вызывают у них только раздражение. «Если ты так гадок, то как ты смеешь нас учить?!», думают они, себя, вне всякого сомнения, считая вполне совершенными людьми. В этом, собственно, тайна либерализма, позитивизма, атеизма – в отсутствии всякого смирения и в обладании (воображаемом) всей полнотой совершенства. Позитивист всегда доволен собой, потому и поучает человечество, и ему непонятен христианин, с его бесстрашно признаваемой греховностью и непреодолимой любовью к истине, презирающей всякие грехи. Достоевский для нигилистов и либералов был не просто враг, но враг непонятный, который поучает человечество не от избытка самоуверенности, как они, но в полном сознании своей слабости и своего греха. Этого либералу никогда не понять, потому что весь либерализм держится на довольстве собой.

***