Личные истины

Есть некая двуединая связь между атеизмом и либерализмом – и невидением зла в мире. Отчасти она объясняется тем, что говоря: «Нет добра», мы говорим и: «Нет зла»; но есть и другое – некоторый, я бы сказал, первородный оптимизм, свойственный сторонникам этих учений. Как будто какое-то врожденное легкомыслие мешает им видеть зло как действующую в мире силу… Надо заметить и другое: если такой человек разочаруется в своей вере, он увидит в мире и человеке одно только зло и ничего кроме зла; т. е. останется в плену у всё того же монистического самообмана, только в противоположном смысле. Вообще монизм как философское учение дает своим сторонникам либо спокойствие и безоблачный взгляд на вещи, либо черный ужас. XVIII столетию было свойственно первое, а XX – второе. Психологически любопытно, что всякое учение, признающее сложность вещей, несводимость наличного мироздания к одному началу, уже по одной этой причине осуждается современностью. «Прогрессом» считается отвращение к мысли о множественности причин. Современность во всем видит, желает видеть «один корень», отсюда ее несносный и убогий эволюционизм во всем, вплоть до науки об обществе и психологии. Любой ценой нужно вывести несоединимые, вечно противоборствующие силы из одного начала… И ценой известного насилия над фактами такое начало находят. «Насилие над фактами» – ключевое слово этой на словах поклоняющейся фактам эпохи. Отвлеченное фактоприятие только проповедуется; на деле «факты» собираются и оцениваются в высшей степени избирательно, а именно – так, чтобы не нарушать умственного покоя. Победил, в сущности, принцип истолкования ценой наименьших усилий; этому принципу придан вид «высшей научности», хотя на деле это принцип высшей умственной лени. Будь с нами старый Сократ, он сказал бы, что победило мышление кузнеца с его заботой о целесообразности и сбережением усилий. «Но разве, друзья мои, – сказал бы Сократ, – пристало кузнецу судить о происхождении вещей и о том, что такое человек? Пусть каждый занимается своим делом!» Но, к сожалению, Сократа с нами нет, и место овода в современных Афинах пусто.

***

Я вижу любопытную черту эпохи в склонности, смотря на человека и его душу, считать естественными только те движения, которые ведут вниз. Это как-то противоречит господствующей вере в «эволюцию», ведущую все вещи к неизменному улучшению. Однако, если вдуматься, противоречие чисто внешнее. Психологически из веры в некую «самопроизвольную живительную эволюцию», которая действует вне нас и без нашего участия, может выйти только исчезновение личной ответственности и, как следствие, постоянное падение и понижение культуры, в лучшем случае – культура, замешанная на инстинктах. В области духовной жизни никакого благодетельного и неизбежного «саморазвития» нет. Предоставленное самому себе общество будет не обществом поэтов и пророков, но обществом верящих в грубую силу дикарей. Исходя из этой веры, растлителей не осуждают, говоря: «это естественно!», а в желании поднять падшего человека видят безумие. Нормой наконец-то стала считаться тупая бездарность. Нет, угождение толпе началось не вчера; но еще вчера угождать толпе приходилось исподтишка, боясь осуждения. Это время прошло. Демократия – великий и острый топор для дерева культуры. Если прежде естественным и желательным, пусть и не для каждого возможным, признавалось полное и высокое развитие лучшего в человеке, то стараниями новейшей эпохи «естественным» признано низкое. Идеал развития личности ниспровергнут и растоптан. Если «хорошее» – как раз то, в чем данная личность не отличается от большинства, то к чему поощрять движение к большей обособленности, отличию, уединению (а всякое личное развитие, очевидно, к ним и ведет)?

Понятие «бессознательной эволюции», последовательно приложенное к обществу и культуре, означает упрощение и распад. И всё потому, что культура и общество строятся волевым началом, а не «вырастают непроизвольно». Случайный рост только накладывается на движение, изначально направленное волей. Отказ от строительства культуры есть отказ от общей культуры вообще. Бессознательно складываться могут только разного рода привычки, и называемые теперь «культурами». В прежнее время никому не пришло бы в голову говорить о «культуре ткачей» или «культуре едоков», но теперь это в порядке вещей. Всё это употребление множественного числа относительно слова «культура» – ложно в своем основании. Культура общества есть видимый образ душевной жизни, она одна. Не может быть «культур», как у одного человека не может быть «душ». Разговор о «культурах» является столь же явным признаком неблагополучия, как ощущение нескольких «я» в одном человеке.

***