Личные истины

…Который раз я спрашиваю себя, не напрасно ли ополчаюсь против науки. Однако ее совесть достаточно черна. Она, по меньшей мере, не препятствует оскотиниванию человечества, а в известной степени и поощряет его. «Если наука, то всё позволено», можно сказать, слегка переиначив Достоевского. Фатализм (в случае науки – его ученый близнец, детерминизм), вера в предопределенность всех поступков – никогда не служили хорошей почвой для нравственного развития. Оглянитесь на мусульманство: испытывает ли магометанин муки совести? Т. е. по человечеству, наверное, испытывает, в своих личных отношениях (иначе и представить трудно), но как деятель, чей труд одобрен религией Магомета – едва ли. «Так захотел Аллах». Или, что то же самое: «Этот поступок был предопределен твоим химическим составом». Дальше этого идти некуда, тут история человеческая кончается. Как тут опять не вспомнить Подпольного человека: «Если докажут, что ты не более как органный штифтик – прими и это!» Но зачем «органному штифтику» жизнь? Ведь и непосредственные удовольствия когда-то наскучат, и придет усталость…

***

Немного преувеличив, можно сказать, что «суждения бывают истинные, ложные и неопровержимо доказанные». В этой страсти позитивного мышления всё «доказывать» – и без «доказательств» не верить – есть что-то чрезвычайно нездоровое и развращающее ум. Впрочем, говоря о позитивизме, я имею в виду не осторожное фактоописание (каким он был первоначально), но позитивизм в смысле – как говорил Достоевский – «идеи, вытащенной на улицу», достояния масс, а не пытливых одиночек. На всё налагается печать доказанности, и та простейшая мысль, что это «доказанное» есть лишь удобное внутренно-непротиворечивое предположение, игра познающего ума, от которой он при случае готов отказаться – ради другого, более удобного предположения, – эта мысль ускользает не только от масс, но и от людей, которые этим массам указывают дорогу. На всякий продукт научной мысли человека приучают смотреть как на саму истину, тогда как он есть только мнение, даже если и основанное на фактах. Мнения и факты смешиваются в сознании общества до полной неразделимости. «Ученые открыли!», кричит газета, тогда как следовало бы сказать: «Ученые предположили»… Это важнейший вопрос: превращение «научного мировоззрения» (со всей его ущербностью) в некое подобие религии, со своими догматами и притязанием на совершенную истинность, однако не достигающее цели, к которой стремится настоящая религия: руководствовать человека в его делах на земле – как раз потому, что одной только жизнью на земле эта «религия» и ограничивается.

Превращение науки в религию нашего времени тесно связано с потерей ее независимости. Можно даже сказать, что в науку тем более верят, чем менее она занимается свободным поиском истины. Я думаю, что наука, как независимая сила, существовала примерно до начала XX столетия – до тех пор, пока нравственность ученого питалась из источников, посторонних самой науке. После же исчезновения этих (христианских) источников началось стремительное разделение науки на, во-первых, науку-религию, постоянно граничащую с лженаукой, и, во-вторых, науку-прислужницу сильных, служанку государства в самом буквальном смысле. «Неподкупный разум», о котором так любил говорить Герцен, имел мало значения в новейшем развитии науки. Гораздо важнее было появление современного государства и его потребностей в уничтожающей военной мощи ⁴⁰ , ради которой оно готово поощрять не только непосредственно выгодные ему научные интересы, но и некоторые «побочные увлечения» науки – никогда, впрочем, не забывая о выгоде, которую при случае из них можно извлечь. Наука – таков итог XX века – потеряла свободу, но приобрела невиданную прежде силу; и, насколько можно судить, о потерянной свободе не тоскует.

***

Ожесточенная деятельность ума в пределах одного только «здравого смысла» равносильна, пожалуй, полному его бездействию. Как ни бьется такой ум над своими вопросами, он никогда не находит ответов – потому что ищет эти ответы только в кругу «очевидного», «доказуемого» и «разумного», т. е., в конечном счете, ответа на мировые вопросы ищет в кругу банального и общепринятого, заботясь прежде всего о том, как бы не показаться несовременным или смешным. На самом деле, если уж задаваться «мировыми вопросами», то не раньше, как отказавшись от здравого смысла и «очевидности». История науки, как известно, полнится заблуждениями, которые были в высшей степени согласны со здравым смыслом. Почему же область высших вопросов должна быть исключением?

***