Личные истины

Новоевропейское мышление в качестве высшей ценности провозгласило скепсис, т. е. способность сомнения и поиска «наиболее правдоподобных» объяснений. Но «правдоподобие» – вещь обоюдоострая; успех правдоподобного суждения зависит не от доли в нем истины, а от господствующих представлений об истине, что совсем не то же самое… Кроме того, современный скепсис далеко не так безграничен, как может показаться. Даже человек, который, подобно Ницше, «усомнился во всём», на самом-то деле сомневается во всём, кроме своего разума, и его отличие от мыслителя прежних веков только в том, что он находит источник безусловной веры не вне себя, а внутри. Оборотная сторона этого так называемого «скепсиса» – небывалое самоутверждение личности: «Скорее небо сойдет на землю, чем я могу ошибиться».

***

Так называемый «чистый разум» есть, по существу своему, чистое ничто. Я имею в виду, что смотреть на вещи с точки зрения «чистого разума» значит не видеть в мире ничего, кроме пелены иллюзий. Ведь последнее слово науки в отношении видимого мира именно таково: ничего нет; внешнее единство, сложность, порядок – обман, отражение борьбы мельчайших частиц… Всматриваясь в мир, разум ничего в нем не видит – кроме зыбкой пустоты и себя.

***

Вместо просветления душевной жизни, сверху донизу, так, чтобы и ныне темное наполнилось светом – нам предлагают ее затемнение, затопление животным и бессознательным даже тех областей, в которых обычно господствует свет. Всякое самопознание удушается; взамен глубокого знания собственной души (к которому можно придти только путем труда и усилий) предлагаются простые и простейшие, грубо-механические объяснения человека-животного, человека-машины. Идет неуклонное затенение души, начиная с низших областей, и кончая высшими. Рядом с этим даже стоицизм (философия сумерек, вообще говоря) выглядит высокодуховным учением, т. к. всё же выделяет в человеке независимое ядро – волю, своего рода божество в пределах нашего ума и тела… Но здесь и такой светлой точки не остается; человек весь, без остатка, превращается в игралище чуждых сил – и в этом прискорбном положении приучается не видеть скорби, но извлекать из него все возможные удовольствия («первостепенная обязанность человека есть забота о собственном счастье», приговаривает психология). Так и идет раздушевление человека под благосклонным наблюдением науки – ибо кто же, как не она, предложила все безответственно-механические объяснения природы, общества и человеческой души?

***

Лесков в одном рассказе выводит старообрядческого «отрока Гиезия», который по какому-то поводу спрашивает: «А что мирская наука о сем суесловит?» Над Гиезием Лесков не устает смеяться: представители той самой «мирской науки» ведут его в анатомический театр и, угостив предварительно спиртом под видом «осмелительных капель», показывают «сердце грешниче». Темнота Гиезия смешит Лескова; поведение развеселых студентов-медиков (они-то бедняге и показали «сердце грешниче») кажется ему вполне удовлетворительным. Эта черта Лескова проявляется не только в «Печерских антиках». Гиезии в лаптях вызывают у него осуждение, но те же Гиезии при сюртуке и университетском образовании его не смущают. Как будто Лесков не видел здесь никакого вопроса и считал, что Гиезий безнадежно осужден только потому, что (замечу: поверхностно и с чужих слов) осудил науку – тогда как пра́ва науки осуждать Гиезия и с ним множество лиц и явлений Лесков не оспаривает. Это, безусловно, не вина Лескова. Это мировоззрение целой эпохи, если не разорвать с которым, то подвергнуть которое сомнению решился только Достоевский.

На самоуверенность отрока Гиезия: «како мирская наука о сем суесловит?» у науки есть своя самоуверенность, отличие которой исключительно стилистическое. Каждый может себе представить, что сказал бы выхваченный наугад из Киевского университета (а дело было в Киеве) представитель науки о вере, вдохновлявшей Гиезия и иже с ним, по меньшей мере, если бы говорил откровенно и не боясь вышестоящего начальства. Слово «суесловие» могло бы показаться еще мягким… Притом же надо заметить, что если не сам Гиезий, то его учителя были серьезны в своих взглядах на науку, в отличие от людей науки, которые редко глядят серьезно на всё, выходящее за ее пределы; а что до «ограниченности», то я думаю, что матерый старообрядец и университетский профессор могут еще потягаться в этом – каждый из них хорош в своем роде.

***