Личные истины

Если прежде противостояли друг другу невежество и ве́дение, то теперь, в демократическую эпоху, друг с другом соперничают различные степени самоуверенного полузнания, то есть всё того же невежества, но, так сказать, «с высшим образованием». Ве́дение и невежество – явления другой эпохи, когда еще существовали мера истинности и умственная добросовестность, выходящие за пределы узкоспециальных потребностей. Позитивист прошлого имел более прочные основания для своих суждений, своего рода умственный стыд. Чисто техническое удобство того или иного объяснения, в пределах данной специальности, еще не могло его соблазнить. В сущности, всё сводится к смене известного общефилософского взгляда на вещи – исключительно техническим мировоззрением, для которого важно свести концы с концами только на ограниченном участке «специальности». Высказывание Козьмы Пруткова следует расширить: специалист в одной области есть невежда во всех остальных, причем чем больше глубина его специализации, тем больше его общее невежество. Нет такой глупости, какую бы не мог сказать «специалист», не опасаясь быть пойманным за руку – ведь он окружен подобными себе.

Поэтому так легко отвести ссылки на «рост уровня знаний», будто бы дающий нашей эпохе право решения старейших философских вопросов. Кипы фактов действительно громоздятся всё выше, но это не основа для какого бы то ни было мировоззрения, а только сырой материал, для овладения которым необходимо мировоззрение уже выработанное ⁴¹ . Из сырых и несвязанных фактов не строятся мировоззрения, разве только служебные; напротив, лишь на основе уже выработанного мировоззрения факты приобретают смысл и стройный порядок. Говоря образно, порядок накопления и расположения бумаг в архиве не есть их внутренний смысл, тогда как наука (с моей вечной оговоркой о возможной подмене понятий) полагает, что из взаимного расположения, формы и цвета бумаг в хранилище можно извлечь некий внутренний смысл. Вопросы: «Кто построил это хранилище? Кто оставил эти бумаги? Что написано в этих бумагах?» подменяются другими: о виде, форме и цвете хранилища и бумаг. Печально видеть!

***

Слепой детерминизм и отрицание личной ответственности человека странно сочетается в наши дни с требованием для него безграничной свободы. Бесконечная свобода для совершенно ограниченного, поскольку его поступки вполне предопределены, существа – одно здесь противоречит другому! Естественно предположить, что слово «свобода» на знаменах этого времени написано по ошибке, и что на самом деле там должно стоять совсем другое слово: своеволие. Своеволие возможно и для раба среды, наследственности и обстоятельств, да ему оно и больше пристало, чем свободному. Речь идет совсем не о сущностях, не о свободе в подлинном смысле, но об исключительно психологическом вопросе, о чувстве освобожденности, о своего рода опьянении свободой… Вот чего в действительности ищут и находят народы. В свободу больше нет веры – тем важнее сохранить ее ощущение и видимость. И опять же, нельзя не задуматься над тем, как близко сходятся материалистическая вера в полную определенность человека и его поступков средой – и всё большее и успешное подавление этого человека машиной демократического или тиранического государства. «Ты не более как раб обстоятельств – так будь же и моим рабом, – говорит это государство, – но при том наслаждайся чувством полной, небывалой свободы: вот уже и прежние запреты брошены на землю, и прежние заповеди горят!» Свобода и освобождение, как показал опыт XX столетия, суть совершенно разные вещи, более того: освобождение не ведет к свободе. Напротив, именно на пути «освобождения» от заповедей, привычек, запретов, обычаев, словом, от истории-религии-культуры в их нераздельном единстве – человек пришел к нынешнему горестному положению. Мы «освободились» – но не для свободы.

***