Личные истины

Экзистенциальную философию каждый создает из материала своих страхов и желаний. Страх и стремление, собственно, настолько широкие категории, что в них попадает почти вся человеческая жизнь. Мы либо страшимся, либо стремимся, либо – чаще всего – то и другое вместе. Я даже думаю, любая настоящая, т. е. занятая первоначальными вопросами бытия, а не частными техническими задачами философия после Киркегора может называться экзистенциальной. Лев Шестов ¹³ был «экзистенциалистом» задолго до того, как узнал о Киркегоре. Философствовать так, как это делали в «эпоху Разума», в XVIII-XIX столетиях, более невозможно. Положение «местоблюстителя Божества» разум утратил, он больше не судья и законодатель ценностей, и вместо «энциклопедии философских знаний» мыслитель современности трудится над познанием самого себя, и познание мира мыслится им как возможное только на пути самопознания.

***

Философия должна начинаться с этого: как бы мы ни приближались к истине, мы всегда от нее бесконечно далеки. Эта мысль упраздняет саму возможность философских систем, всякой гордости ума и беспочвенных притязаний, вроде притязаний современного материализма. Могут спросить: так зачем же искать неуловимую истину? Ответ на этот вопрос один, и совершенно безумный с точки зрения всякого гордого ума, т. е. религиозный: затем, что истина любит нас, к нам небезразлична и хочет, чтобы ее искали, а с теми, кто к ней честно стремился, у нее совсем особые отношения, и судьба их в этом и последующих мирах будет иная, потому что истина в мире не без власти; потому что истина – Бог. Ну, а другого основания любить истину у нас нет. Ни из «естественного подбора», ни из «борьбы за существование», ни из «воли рода к продолжению» любовь к истине никак не следует. Чтобы выжить и оставить потомство, истина не нужна нисколько; и вообще любовь к истине как-то противоположна инстинкту самосохранения… Я говорю здесь, конечно, не о научных «истинах», которые ничем не грозят и ничего не обещают своим поклонникам; я имею в виду истину, искание которой «есть великая и опасная любовь» – огненные слова над входом в здание философии, сохраненные нам Платоном.

***

Не будучи рационалистом, я всё-таки стремлюсь к такой истине, которая может быть выражена словами. Отказаться от выразимости истины значит отказаться и от осмысленности жизни, т. е. либо стать циником, либо его противоположностью – святым, в жизни которого всё добро, всё осмысленно. (Ведь тот, для кого смысла ни в чем нет, и тот, для кого смысл во всём, внешне весьма похожи – различаются только их дела.) Чтобы подняться над смыслом, над необходимостью смысла, нужно стать либо выше, либо ниже своего ума с его «неотвратимыми вопросами»: либо перестать спрашивать, либо найти решающий, последний и всеобъемлющий Ответ – такой, которым бы всё в мире освящалось, озарялось и наполнялось смыслом… Для тех же, кто далек от этого ответа, и предназначена философия, с ее положением вечно у врат познания, никогда не внутри. В области определенных и ясных ответов уже нет философии; ее мир – полусвет, сумерки, возможности, двусмысленные предположения и догадки. Сказать нечто с уверенностью, «как власть имеющий» – значит выйти за пределы философии, как находится за пределами философии Христос. На философию налагают свой отпечаток вечная грусть и недостигающее цели усилие. Философ странствует по ночным дорогам под лунным светом, и самое плодотворное время для него – до восхода солнца…

***