Лида

Он взял дольку лимона и положил себе в рот.

– Вчера отвезли по «скорой». Живот заболел. Думали аппендицит. Ан нет.

Яков сплюнул не дожёванный лимон.

– Наверное, принял что-нибудь, какую-то гадость. Говорил я ему, что надо бросать баловаться колёсами. Хотя, чего уж теперь.

Лида не знала, что говорить.

Они молча смотрели в окно, а там проезжую часть пытался перебежать дикий, а может просто выброшенный кем-то на улицу кот. Машины неслись без устали и – наверное – без ясной цели, и кот то и дело возвращался назад к исходной точке. Три прыжка вперёд, три прыжка назад. И опять: три вперёд, три назад. И снова. И снова. Как бег по кругу. Как карусель.

– Этот кот – нечто, чего я не могу объяснить, – пропел Яков, наблюдая за котом. – Вот тебе и вся песня.

Затем отвернулся от окна, посмотрел на Лиду и пояснил:

– Любил он эту песню, она его-таки и доконала.

– Вот горе, – само собой вырвалось у Лиды и она даже слегка смутилась такого слова, потому что оно хоть и было подходящим в тему, но всё-таки отдавало какой-то деревенской простотой.

А Яков напротив как-то сосредоточился услышав это и посмотрел на Лиду иначе, так будто она произнесла что-то такое, что говорили ему в раннем детстве, а потом никто этого не произносил до сегодняшнего момента.

– Именно, что горе.

Он снова достал сигареты и закурил. Пальцы его уже слегка заплетались от водки, но речь пока была связной и приличной.

– Сейчас напьюсь и засну, и пошло оно всё к чёрту, – пообещал он.

Официантка, будто почувствовав его настрой, двинулась в их сторону обуреваемая желанием урвать хорошие чаевые с молодого нагвоздившегося буржуа.

– Может, лучше не надо? – попыталась возразить Лида.

Яков посмотрел на Лиду.

– Может и не надо, – сказал он и махнул официантке, чтобы уходила.

Затянулся.

– Наверное, сейчас врачи уже его матери дозвонились.

Выдохнул.

– Она у него проводница. В рейсе. Странно даже, что я раньше неё видел его труп. Это естественно? Не знаю даже.

– А отец?

Яков махнул рукой.

– Он с ними давно не живёт. Спился.

Помолчав, он продолжил:

– А может не смогли до его матери дозвониться и в её мире он до сих пор жив, – рассуждал Яков, дымя сигаретой. – Наука говорит о том, что параллельных Вселенных бесконечно много, и поэтому смерть в одной из них ничего не значит. Это все грёбаная метафизика. Да, в метафизике наше утешение. Утешимся законами, которых мы не понимаем и разумность которых никто нам так и не доказал. Все мы сдохнем, но это ерунда, потому что Вселенная бесконечна и вообще это величина неподдающаяся исчислению. А вот длина моего члена – величина поддающаяся исчислению и есть ли во всём этом смысл мне неизвестно.

Яков начинал пьянеть и говорил на языке образов, точнее просто буробил и сплетал в один клубок все мысли и воспоминания, и всё больше и больше отдалялся от реальности.

– Вот, мы с тобой сидим здесь и пьём, – продолжил Яков, глядя на Лиду, хотя она к алкоголю и кончиком языка не притронулась. – Завтра меня или тебя переедет машина, или лифт, в котором мы будем подниматься к себе на этаж наконец-то рухнет. Но это ерунда, потому что в одной из параллельных Вселенных мы всё ещё будем сидеть здесь, в этом кафе и продолжать болтать. И это будет вечно. А в другой Вселенной Андрей не отравится и не умрёт. А в третьей – Гитлер погибнет в Первой мировой войне, и Второй не случится. Вот такая дрочь. Это всё метафизика. Слышала? Никакой мистики. Сплошная наука. Вот таким говном мы должны себя успокаивать и отгораживаться от одной простой как… как… как дождевой червь мысли о том, что как ни крутись – всё равно сдохнешь. И никакая метафизика не спасёт. Кругом брехня и проституция, тошнота окружает, а Жан-Поль Сартр приказал долго жить. Да ещё и друзья ни с того ни с сего умирают. Вчера мы пьём и снимаем девок – сегодня я здесь, с тобой, а ему зашивают грудную клетку после вскрытия.

Яков совсем обмяк и говорил с трудом. Лида понимала, что он расстроен смертью товарища да и сама она надо признаться была не в себе от этой новости, даже не смотря на то что близко не была знакома с Андреем и видела-то его всего однажды. Но всё-таки быстрая и неожиданная кончина кого-то, кого она видела ещё вчера живым да ещё и её ровесника не могла не взволновать.

– А может, всё это сон? Есть и такая теория. Слыхала? – Яков чесал висок согнутым указательным пальцем, словно выжимая из памяти запрятанные в неё факты. – Ну, будто Бог спит и видит всех нас и весь этот мир во сне. Может быть. Или, например, может быть все мы герои кино, которое смотрит какой-нибудь кинокритик, пуская слезу на собственную рецензию. А может, мы персонажи книги, которую пишет какой-нибудь Алёша в промежутках между работой и сном.

– Это кто?

– А чёрт его знает. Главное, что вариантов утешения – куча. Грустить некогда.

Он несколько раз – будто проверяя работоспособность суставов – щёлкнул пальцами.

– В конце концов, когда начинаются рассуждения о жизни мне только и хочется, что повторить слова поэта: не спасётся ни букашка, ни её лихой буках, – сказал Яков. – И что к этому добавить?