Lifes (СИ)

Я не против, вот только называть его папой отказываюсь категорически. Отчим ничуть на это не обижается, наоборот, важно кивает и говорит, что не собирается заменять мне отца — но хочет попытаться быть мне другом.

И всё идет прекрасно, пока я не узнаю крохотную деталь: у него есть своя дочь младше меня на год.

Влюбляюсь я с грохотом и абсолютно наверняка навсегда.

Она стрижется коротко, почти как я сам, таскает мои толстовки и невозмутимо разрешает проделывать это же с её одеждой. Она пьет вместе со мной пиво, когда ей исполняется шестнадцать, подводит чёрным глаза и гоняет на роликах в парке, если наше свободное время не совпадает.

Хвала небесам, мы живем в разных комнатах; мне хватает и редкого утреннего зрелища женского силуэта, когда она забывает запереть дверь в ванную, а я спросонья не слышу шум воды в душевой кабине. Мне хватает её повышенной тактильности, объятий со спины и ласковых чмоков перед сном, я с точностью знаю её вес, параметры и школьные оценки…

Когда ей исполняется семнадцать, она ночью прокрадывается в мою комнату, залезает на кровать и сладко целует.

Теперь я знаю, какова она на вкус, как вздымается её грудь, когда от неумения не хватает воздуха, она сердится, что я целовал кого-то перед ней, но после соглашается, что кто-то из нас должен это уметь.

А после — целый год соблазна. Моя сводная сестренка, как шутят парни, начала охоту, и не успокоится, пока я не признаю себя её, а я только сбегаю, увертываюсь, вспоминая жар её бедер под своими ладонями, сладость кожи в изгибе шеи, горьковатые от тайком скуренной сигареты губы.

А потом, в один прекрасный момент, наши родители сообщают нам важную новость: они разводятся. Их поспешный брак был ошибкой, возможно, со временем они сумеют договориться, но вот сейчас аджосси и моя хорошенькая малышка сьезжают.

Мне почти девятнадцать, и я впервые в жизни ору на маму.

Малышка же всю ночь скребется в дверь, просит, плачет даже, но я только раз умоляю её уйти — если сейчас впущу её, то сдамся и присвою нас друг другу — а утром после этого не смогу отпустить. Она соглашается с этим, обещает писать и просит наведываться к ней… Искренне отвечаю, что буду стараться приезжать каждые две недели.

Впервые в жизни сижу на полу под дверью и плачу.

Малышка просит утром её не провожать.

***

По сравнению с одиночеством меня неудержимо мучает тоска. Сестренка — надо бы отвыкать так говорить, а то звучит слишком извращенно, учитывая ситуацию — оставила мне все свои любимые чашки, толстовки и прочие безделушки, которые будут напоминать мне о ней, и в то же время забрала все мои любимые вещицы, чему я только улыбаюсь. Мне даже кажется, что я держу в руке её голос, то единожды сказанное о чувствах, когда она не стеснялась, смотрела открыто и уверенно.

Мгновения рассыпаются беспомощно, словно песчаная крепость, когда я слышу её голос не только в своей голове. Мама смотрит с тем же удивлением, но бежит открывать дверь — она любит мою малышку, как родную дочь, и ловит её в крепкие объятия, приправленные слезами, а эта сорванка только ухмыляется победно и спрашивает:

— Аджума, вы не могли бы сдавать мне комнату? А то папе надоело слышать мое нытье. Кстати, ему тоже нужна комната — вы же не пустите этого мнительного идиота вот так прям сразу в свою постель? Надо же его проучить!

Мы с мамой смеемся, искренне и сквозь слёзы, потому что в следующее мгновение эта невозможная девчонка запрыгивает мне на бедра и сладко-сладко целует, ворча на ухо:

— Почему все проблемы должна разруливать именно я?

Мама на заднем фоне только счастливо улыбается, и я только теперь осознаю — она знала об всем с самого начала.

========== 42. Шестая жизнь Чон Чонгука. ==========

Ты сейчас в большой опасности, малышка. Решила со мной поиграть?

Число от меня пропущенных, наверное, перевалило за сотню, вот зачем тебе телефон тогда, а?

Решила меня испытать?

Джунни-хён в таком случае говорит: забей. Значит, не стоит она того. Значит, не твой она человек.

Джунни-хён неделю после разрыва отношений ходил, как в воду опущенный, и всё время тупился в неугасающий экран телефона в ожидании хоть какой-то весточки. Держался он, кажется мне, на одних лишь скабрезных шутеечках да устраиваемых тусовках в честь возвращения Хосоковой девочки.

Наконец-то берет трубку.

— Не играй со мной, — знаю, что это получается грубо, но плевать. На том конце отзываются нарочито недоуменным:

— Ты о чем?

— Вот давай только без невинных овечек, а? — нервно луплю кулаком о стену, шиплю от боли и очень надеюсь, что никого из хёнов поблизости нет — не только подзатыльник влупят, но и заботой окружат. — Телефон тебе зачем? — повторяю вертящийся в уме вопрос, и слышу неуверенное «Подожди». Шорох с той стороны — наверное, водит пальцем по экрану, шепотом под нос высчитывает пропущенные и даже ужасается, как я могу услышать. — Серьезно, опустим это нарочитое удивление, непонятные твои игрульки и всё остальное.

— Чонгук-шши…