Лига выдающихся декадентов

Посреди очередной комнатёнки на салфетке лежали рукописные листы. Розанов кинулся к ним, а следом — и остальные.

Позади захлопнулась дверь.

— На приманку!.. Заперли! — с досадой бросил Василий Васильевич.

Комната не была сквозной, иного пути наружу не имелось.

Спустя несколько времени в дымоходе послышался грохот и в камин, подняв облако золы, рухнул шипящий и брызжущий искрами предмет. Тиняков тотчас заслонил собой поэтку. Боря приготовился уйти в медитацию, и только одним глазком подглядывал, что будет? Меньшевик быстро подошёл к бомбе, склонился и выдернул фитиль.

— Что за merde?.. Кто это сконструировал? Дилетант!.. В технике ничего не понимает. За такое руки отрывают. — Вольский отодрал крышку бомбы и стал копаться в корпусе: — Женщина, что ли, машинку снаряжала?.. Тут дымовая шашка вместо динамита!

Попытки освободиться не увенчались успехом. Выламывая дверь, Тиняков ушиб ключицу и поручил себя рукам поэтки, которая сказалась умеющей вправлять кости. Вольский перепачкался извёсткой, пытаясь добраться до высоко прорезанного в стене оконца. Только Борю ничего как будто не трогало. Оставалось ждать спасения извне.

День клонился к вечеру, высоко прорезанное в стене окошко уже не давало достаточно света.

— У меня как раз огарок недоеденный, — сказал проклятый поэт. — Ссудите спичками?

Бугаев протянул коробок:

— Последняя. Вы как хотите досуг занимайте, а я — устал! Утро вечера мудренее, — он расстелил пальто и лёг лицом к стене, подложив под голову ящичек.

— Три поэта собрались…

— Я не поэт, — напомнила Папер.

— …под одной крышей, — проворчал Василий Васильевич. — Это невыносимо! Того и гляди: затеют стихи читать, а у меня ваты под рукою не окажется.

— Раз нет у вас ваты, воспользуюсь моментом, — вступил Тиняков. — «Я до конца презираю истину, совесть и честь», — начал он надменным голосом.

— Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!

— И я, и я прочту, — запищала Папер. — «Я — растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»

— Кто же вас растоптал? — шутливо поинтересовался Розанов.

— Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», — напустилась на него Папер. — Прямо сейчас топчете.

— Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, — пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.

Василию Васильевичу хотелось резвиться.

Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:

— Давайте играть в карты: на раздевание!

— В нашем обществе дама! — возмутились одновременно Тиняков и Вольский.

Папер робко вымолвила:

— Я, может быть, давно о таком мечтаю.

На неё воззрились.

Игроки образовали прямо на полу азартный треугольник.

— Карта потянулась — так пересдать, а то несчастье будет, — торопливо бормотал Тиняков. — Туз! Бубны люди умны! Вы биты! Козырька не портить. Снова биты! В пух!.. Скидывайте пиджак.

— Ни одной физиономии в раздаче, — пенял Розанов. — Ни козырей, ни мастей…

— По третьей козыряют. Деда под монастырь!.. Кто не вистует? Вся Москва вистует!

Поэтка играла молчаливо и расчётливо, в считанные минуты отняв у Розанова носки и сорочку.

Спустя полчаса Василий Васильевич был в костюме Адама. Тиняков оставался в рединготе, а Папер не пришлось пожертвовать даже шейным платком.

— Я поддавался, — пожал плечами писатель. — Не мог же своей игрой лишить покровов даму? Всё-таки, я ещё рыцарь, хоть и без панталон.

Получив ком своего платья, Розанов неспешно оделся. Он как будто не проявил ни малейшего признака досады.

— Представьте, сейчас дома вечернее чаепитие, — протянул спустя какое-то время. — «Лянсин» с абрикосовым вареньем. Эх, сладкого хочется… Александр Иваныч, пройдитесь ещё раз.

Тиняков с удивлением поглядел на писателя и пересёк комнату, страшно скрипя опорками, из угла в угол.

— Только вообразите: на кончик языка щепотку сахарного песку положить, — вдохновенно сказал Розанов. — Язык недвижим, время течёт, кристаллы тают, свершается фазовый переход: сладость облекает слизистую оболочку, проникает в сосочки, тешит вкусовые луковицы.

— Василий Васильевич аппетит распалили, — посетовал Вольский.

— Кажется, жизнь отдала бы за грамм сахара, — вздохнула Папер. — Или руку и сердце.

— Александр Иваныч, — окликнул Розанов.

— Да?

— А ведь в опорках у вас — сахар хрустит.

— Опилки, — рассеяно поправил Тиняков.

— Не знаю, где там у вас опилки, но готов об заклад побиться, что подмётки у вас сахарные.

Тиняков не захотел спорить.

Через несколько минут Василий Васильевич проговорил в пространство:

— Удивительно, как можно пребывать в спокойствии, когда барышня умирает без сахарозы.

Нахмурившись, Тиняков достал ножик, чтобы вскрыть опорку. Потряс обувкой и протянул Розанову полную пригоршню опилок.

— Что если в правый сапог сахар вложили? — поразмыслив, сказал Василий Васильевич.

— Как же такое может быть, если в левом — опилки? — оторопел Тиняков.

Розанов развёл руками:

— Нельзя исключать. Вдруг в сапожной мастерской вышла путаница?