Лия

Кристиан утыкается подбородком в грудь, и я понимаю, что он опять ушел в себя.

…Да, если бы она не уехала тогда на все лето, кто знает… Когда я вернулся в конце недели после похорон, мой шеф уже все узнал. До сих пор для меня загадка, кто ему рассказал об этом. Раньше я считал его сухарем, не видящим ничего, кроме работы. Каково же было мое удивление, когда я заметил на моем столе газету с соболезнованием от сослуживцев… Я почувствовал, что все, окружавшие меня на работе, стали как бы ближе, добрее.

Они ничего не говорили, не жалели меня, не плакали на моем плече, наоборот, некоторые пытались даже шутить, рассказывали анекдоты, желая отвлечь меня от моей боли, но по их взглядам я видел, что они искренне мне сочувствовали, и от этого мне было еще тяжелей. Я никогда не выносил жалости к себе.

В общежитии я спросил у уборщицы, не искал ли кто меня. Нет, никто не искал. В комнате горел свет. Я удивился — кто и как мог сюда проникнуть? Дверь была заперта, оставалась только одна возможность — проникнуть через окно. Так и есть — задвижки не были закреплены — до них ли мне было, когда я уезжал домой? Вдруг я заметил на столе среди кучи газет и книг тетрадный листок. Это было маленькое послание от Лии.

«Похянэ, мой дорогой Крис, я победила! Ура! Миллион раз ура! Пробы положительные. Меня утвердили на роль. Сегодня вечером я должна уехать. Все лето я пробуду на съемках, в донских степях, на берегу Азовского моря и на Волге. Вернусь в конце сентября. Я не буду видеть тебя тысячу лет. Буду ужасно по тебе скучать. И все-таки не напишу тебе ни строчки. И когда наступит наша встреча, мы не сможем насытиться друг другом. Я счастлива, что добилась того, что предсказал мне ты, моя Любовь и мой Муж. До свидания, Кристиан! До свидания, похянэ!

Р. S. Прости, дорогой, что не могу быть сейчас рядом, но, верь мне, твоя боль — это и моя боль. Верь мне и прости, если можешь».

«Как это она его не зашифровала?» — подумал я с иронией. В поезде, возвращаясь после похорон, я не переставая с ненавистью думал об этом существе, похитившим мой разум и сердце. Я думал, что даже не поздороваюсь с ней, навсегда вырву ее из своей памяти. Что может быть у меня общего с ней, с этой вражиной, из-за которой я потерял маму? Я не приехал вовремя, как обещал, и доставил ей дополнительные волнения. Мама знала, что если я что-то обещаю, то обязательно сдерживаю слово. И вот тогда, из-за Лии, я не поехал сразу домой. До конца жизни эта вина заставит кровоточить мое сердце. А Лия еще осмелилась мне писать!

Я бросил листок на стол, сел на кровать и обхватил голову руками. Вместо того, чтобы порвать это проклятое письмо, уничтожить все, что напоминало мне о Лии, я бросил его на стол, и где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что я хотел бы сейчас увидеть Лию в этой комнате. Я бы уткнулся лицом в ее грудь и зарыдал, как ребенок. На похоронах все мое существо превратилось в камень, я даже не мог плакать. И если бы сейчас рядом была Лия, я дал бы волю слезам, и, может, мне полегчало бы, а так… Неужели мне придется ждать ее до сентября? Меня опять охватило малодушие, и я подумал, что было бы хорошо, если б она вообще никогда не вернулась из этой командировки. Зачем она мне? Пусть носится по степям и морям со своими фильмами. — Если я когда-нибудь решу жениться, найду себе девушку, которая будет ждать меня по вечерам с готовым ужином и радостной улыбкой на лице. А с Лией мне придется сидеть и ждать одному, пока она будет мотаться со своими фильмами. Дни, недели, месяцы напролет я буду смотреть на чужих женщин, а она тем временем будет развлекаться? Якобы сниматься, знаю я… Ни за что! Не четыре месяца, а четыреста сорок…

Так я проклинал и себя и Лию, все с большим нетерпением дожидаясь ее приезда. Я жил как в тумане — не замечал знойного летнего солнца, воды озера, которая становилась все холоднее, людей, загоравших на пляже и прогуливавшихся по улицам. Я не ощущал бега времени, проявляя полное безразличие ко всему, что меня окружало. Все мои знакомые объясняли мое молчаливое затворничество тем, что я потерял мать. Мне и самому хотелось бы в это верить, но с приближением сентября я все сильнее ругал Лию, и от этого еще больше желал ее, ждал и воображал, как она приедет и утишит мою боль. Снимет камень вины с моего сердца и глухую маску с моего лица, и тогда я снова смогу видеть и чувствовать людей, солнце, цветы.

Мое мучение продолжалось до того дня, когда, войдя в комнату с буханкой хлеба и бутылкой молока, я увидел Лию и от неожиданности чуть не выпустил все из рук.

Я стоял в дверях, смотрел невидящим взглядом на эту девушку, походившую на сказочную фею, и не знал, как поступить — облить ее лицемерным презрением или обнять ее. Мне хотелось сделать и то, и другое. Я безжалостно уничтожил все отзвуки малодушия, стиснул до боли зубы и с трудом изобразил на лице полное равнодушие.