Лия

«…Мне так хотелось, Кристиан, стать для тебя Суламифью, но кому-то ведь надо быть Соломоном, а ты не сумел. Скорее ты бы согласился (я поняла это слишком поздно) поменяться ролями. Если б ты знал, как это свойственно современным мужчинам. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но мне так кажется.

Я мечтала, Кристиан, чтобы ты стал для меня проводником в страну Счастья, ведь ради этого человек живет и существует на клочке вселенной, имя которому Земля. Но ты не можешь быть проводником, ты предпочитаешь, чтобы тебя самого вели. О себе я ничего не пишу, думаю, тебе это неинтересно, к тому же, прошло столько времени! Марика уже взрослая (надеюсь, ты знаешь, сколько ей лет?). Она большая проказница. Даже не знаю, почему вдруг я решила тебе написать. Наверное потому, что ровно через две недели я буду проезжать через Кишинев. Я обещала Марике показать дядю, который очень похож на ее папу. Если ты придешь на вокзал между двумя и тремя часами, после обеда, у меня будет возможность выполнить обещание. Захочешь ли ты меня увидеть, будет зависеть только от тебя самого. Желаю тебе удачи и здоровья! Лия.

Первый год предпоследнего десятилетия последнего столетия второго тысячелетия нашей эры, девятого числа одиннадцатого месяца, седьмой день недели».

Я снова представляю Лию, стоящую на подножке вагона и машущую нам рукой: «До свидания! Будьте здоровы!» Наверное, эти пожелания были адресованы не только мне и Вете, но и всем людям — на перроне, в городе, на земле, включая и Кристиана.

Я складываю листки и прячу их в конверт, решив сохранить письмо. Готов биться об заклад, что Кристиан не придет за ним. Неожиданно я замечаю еще несколько строк на внутренней стороне язычка конверта. Видимо, Лии не хватило места, и она написала постскриптум прямо на конверте. «Р. S. Мой господин! Любимый мой! Хозяин мой! Я хорошо помню твое мудрое изречение: тысячу раз влюбляется человек, но всего один раз любит он по-настоящему!»

Прочел ли Кристиан эти строки?

Рассказы

Бабье лето

Когда я приехал домой, мои родители чистили кукурузу. Я оставил сумку на завалинке и пошел в огород.

— Переоденься, росы много, — издали остановила меня мать. — Посмотри в сенях. Там что-нибудь постарее найдешь.

Я нашел пару рваных штанов и выгоревшую на солнце рубашку.

Отец встретил меня сухим коротким покашливанием. Этим покашливанием, знакомым мне до мельчайших подробностей, он хотел мне сказать, что настроение у него хорошее, что он радуется и гордится, причем все черты его лица выражали спокойный аскетизм.

Выдавали его только глаза, которые болезненно блестели, но он успешно и очень искусно прятал взгляд.

— Как добрался? — спросил он меня.

— Хорошо, — ответил я. — Автобус был почти пустой. Какое-то время мы работали молча.

— А мы тебя в субботу ждали…

— Я работал во вторую смену и остался в общежитии.

— А мы уже закончили уборку на Склоне и за Чишмой. Осталось несколько рядков только «фраги» на Будеевом ручье, а когда уберем их, останется собрать поздние яблоки, прикопать виноград да перетаскать кукурузу с Мэгурянки в амбары.

Разговор шел размеренный. Мысли словно укладывались рядами, одна к одной, как доски в настил моста, чтобы все они были перед взором, чтобы видеть их все сразу, обдумать их, понять, где они начинаются и чем кончаются.

— Хорошо, что ты приехал. — заключил отец. — Сегодня мне на мельницу нужно и кто знает, когда сумею вернуться. Сходи ты на виноградник. Вынту покажет тебе наши рядки. Сегодня закончим уборку.

— Поезжай на мельницу и ни о чем не думай, — успокоил я отца.