Лия

Спиридон поднял лейку, осмотрел ее внимательно, немного подумал и пошагал между капустными грядками к пруду. А мы, разочарованные, вернулись к колодцу, где оставался один дед Харлампий. Он был оживлен и улыбался.

— Эх, побеги он дальше по мосту, не ускользнул бы! — вздохнул кто-то.

— Хорошее бы получилось жаркое!

— Илие бы отдали. Он бы зажарил.

— Вспоминаю я, Вынту, очень ты здорово охотился, когда парнем был, — вступил в разговор Фэнуцэ Греку — мужик с редкой рыжей щетиной на щеках, скуластый, с прямым носом.

— Эх-хе-хе! Тогда много было зайцев, гораздо больше, чем сейчас. Дружил я с Тимошей и с Санду. У нас дубинки были. Специально для нас изготовленные, по заказу. Бывало, мы и Подишь весь исходим, и Царну. Даже через Мэгурянку переходили. Много было тогда зайцев. А сейчас и из ружья-то убьешь одного, самое большее двух.

— Сейчас почти у каждого ружье, — добавил Матвей Кырпэ. — Поэтому и зайцев стало меньше.

— Скоро на уток сезон откроется, и тогда увидите, что здесь будет, — сказал дядя Илие, показывая на узкую оконечность Большого пруда.

— Утки уже прилетели…

— Слышно было.

— Даже уже второй прилет.

Два серых комочка с шумом вылетели из грядок и, сделав вираж над водой, словно провалились в высокие и густые заросли камыша.

— Теперь уже и уток не так много… Э, да что там говорить!.. — и дядя Илие безнадежно махнул рукой.

— Изменились времена…

— И люди…

Вынту, словно опомнившись, заговорил быстро-быстро, жестикулируя, как человек, осуждающий всех и каждого:

— Конечно, изменились! Где это было видано, чтобы кто-нибудь руку поднял на человека, старше себя? Вот дед Харлампий и дядя Матвей были свидетелями, как этот сопляк Пантелей Улму меня избил. И за что? За то, что я не разрешил ему насыпать ведро из убранного винограда и домой унести. Иди, — говорю, — черт ты эдакий и с куста нарви, раз уж на то пошло. А он — нет и все тут. А когда я к корзине потянулся, он и набросился на меня, как петух… Увижу еще раз, что он на виноградник пришел, — ноги переломаю!

— Брось! Не все ведь такие, как Улму, — сказал дед Харлампий. — Раньше были злые люди и сейчас есть.

— А по правде говоря, Вынту прав — нет у молодежи того страха перед родителями, какой у нас был, — согласился Матвей Кырпэ, у которого сын уехал без разрешения отца в Казахстан.

— Все они учатся, потом бросают деревню и едут, куда глаза глядят, — не успокаивался Вынту. — Они думают, что нас еще много осталось, чтобы хлеб выращивать.

— Уезжают, брат, уезжают, — заметил Петря Брэеску, улыбаясь так, словно он удачно пошутил. — Вот взять хоть наше звено — все мужики пожилые, кроме разве деда Харлампия, у которого даже паспорта нет. И ни одного молодого!

— А по-моему, зря Вынту языком мелет, — включился в спор дед Харлампий. — У него дочка школу кончила, а он ее не здесь работать оставил, а в Бельцы послал…

— Не посылал я ее, — оправдывается дядя Илие. — Ей-богу, не посылал!

Разговор велся безадресный, но мне казалось, что все украдкой посматривают на меня.

— Каждый свое место в жизни ищет, — осмелился и я слово вставить. — Вместо тех, кто в город уехал, машины остались.

— Ну и что, что остались? — возразил Вынту. — Машина дело хорошее, но она не может все делать. Есть вещи, которые доступны только человеку. А человек, молодежь, бежит от труда. Дайте ему, пожалуйста, белый халат, белые перчатки, мягкий диван, да чтобы пыльно не было, да асфальт везде, да развлечения. Все подайте ему готовым на тарелочке…

Вынту говорил, как на общем собрании. Я слушал эти каскады громких слов и чувствовал, что не о том речь, о чем надо. Где-то в глубине души распускался цветок сомнения, и я лихорадочно искал наиболее веские аргументы, чтобы прервать этот поток обвинений.

Но я не преуспел в этих поисках: в этот момент появился Тоадер Верде:

— Здор-р-рово! Вы меня ждали?

Он был в хорошем подпитии. Глаза блестели. Сухощавое, изрезанное морщинами лицо, с резко очерченным ртом, словно светилось изнутри живым огнем. И хотя губы его были скорбно сжаты, в глазах играла едва заметная улыбка. Шляпа сидела на голове каким-то странным образом, приходилось удивляться, что она не падает. Однако она все же держалась, пропустив на лоб пряди редких и черных волос. Виски были коротко пострижены и блестели серебром.

Тоадер Верде был известен в селе, как великий цветовод — его дом утопал в розах. Он был единственным человеком, кто носил цветы на шляпе. Соберется ли в магазин или к колодцу, к соседу или в поле — нацепит розу возле правого уха и идет, посвистывая. Когда ему поговорить не с кем, он свистит. Может, потому и прозвище у него — «Сорок песен». С цветами Тоадер Верде ходит до тех пор, пока не приходит время сменить шляпу на зимнюю шапку — кушму.

— Ты что, Верде, только сейчас на работу пришел? — спросил его Петря Брэеску.

— А вы, я вижу, тоже не надрываетесь.

— Мы уже кончили виноград убирать и теперь ждем, когда Пэлэрие с машиной подъедет.