Лик Архистратига

Латники неспешно вынули пленника из клети и волоком потащили к свежесколоченному эшафоту, в центре которого высился столб. Примотав серокожего верёвками к столбу, латники выстроились на площади по углам помоста для охраны, потеснив выстроившихся в каре лучников. А те в свою очередь потеснили сгрудившийся у лобного места народ.

На деревянный помост влезли два помощника палача или сами палачи, которые усиленно занялись выкладыванием дров вокруг приговорённого. Окурку на это было ровным счётом наплевать, благо смерти он никогда не боялся. Его мучила другая важная мысль: что если всё натурально? что если подожгут? что если возвратиться назад в Гохран он уже не сможет? что если лимит жизни исчерпан? что если Страшный суд? Ведь били же нехристи, пытали всю ночь так, что красивая синяя кожа от избиений посерела, стала похожа на дорожную грязь! Эти ночные общения с Великой инквизицией даром для Окурка всё-таки не прошли, но как ни странно, упадничества не было. Ведь ясно как день, маске нужно сломать его, раздавить, распотрошить, показать, кто во все века был на земле хозяином. И никак это на тормозах уже не спустишь, не договоришься с разгулявшимися христианами. Вон, на помост уже глашатай с монахом забираются. Монах – это понятно, сейчас исповедовать полезет, а глашатай, верно, приговор суда зачитывать станет. Только ни суда, ни прокурора с адвокатом не было. Не завелись пока в этом государстве судейские исполнители. Раз попался, значит, виноват и достоин казни!

Поленница из дров выросла уже до пояса, когда один из печников предложил лёгкую смерть, то есть незаметно и быстро удавить всего лишь за пять денье или потраву дать, только уже за десять денье, но у Ефрема ничего не было. Даже своего тела, которому никакого выбора не осталось, как мужественно принять пламя онгона. Окурку так стало себя жалко, что из огромных глаз пролились несколько самых настоящих слезинок к откровенному удивлению всех, следящих за приготовлениями к казни.

– …и ещё, – донёсся до сознания голос глашатая давно уже зачитывающего приговор. – Знайте, жители вольного города Нанта, что Великому магистру было откровение Господне. Если увидит кто человека ниоткуда – хватайте его. Бел или чёрен лицом, он слуга дьявола. Он должен быть предан испытанию священным огнём, дабы избавить вольный город от сатанинских чар.

Глашатай свернул свиток, слез с помоста и отправился к воротам дворца, возвышающегося над площадью. Ефрем глянул в ту сторону. На балюстраде дворца собралось целое общество избранных. А как же, ведь сегодня поджарят не просто грешника, а явного служителя дьявола. Ясно видно, что прибыл он в город прямо из преисподни… Сказать бы им кто дьяволу служит, да наговорился уже и никто не поверит к тому же. Ничего, скоро, очень скоро ваши жирные шеи попробуют монашеских удавок. Сами попробуете то, что другому уготовили и на что поглазеть пришли.

Из толпы собравшихся горожан тоже многие подымали головы, разглядывали господ и обменивались мнениями. Сам маркграф, отец города, восседал в небольшом кресле с высокой инкрустированной спинкой, в накинутом на плечи зелёном коротком плаще, полы которого расплескались по мягким подлокотникам. Повседневный камзол был расшит галунами, и цвет плаща выгодно подчёркивал тускло посверкивающие камни.

Вокруг него на удобных раскладных стульчиках восседали несколько дам в тяжёлых праздничных габардиновых платьях с глубокими декольтированными вырезами. Так полагалось одеваться только на светские приёмы и балы, но все до одной решили предстать пред горожанами в лучшем виде. Дамы тоже служили для оттенения центральной персоны и, несмотря на нежаркий день усиленно обмахивались веерами. Возможно, что это неправильно, только очень модно, поэтому веерами обучались владеть специально.

Иван Кузьмич покосился на худого лысого монаха, подступающего к нему с грубо сколоченным деревянным крестом с другой стороны. Этому и тонзуру выбривать не надо, оказывается, лысина для мужчины иногда довольно удобна. Хотя какой из монаха мужчина?

Окурок стал судорожно оглядываться по сторонам: где же, наконец, подлая устроительница слишком уж чувственного народного представления? К чьей физиономии маска приклеилась на этот раз? Или уже боится показать свою кислую деревянную рожу? Вероятно, вся средневековая трагикомедия была устроена, чтобы послушать как Иван Кузьмич, сломавшись, проклиная всё на свете, примется вымаливать прощения, умолять не отнимать жизнь – самое ценное и единственное, что есть у него.

Может быть, в инфернальных царствах так положено, только этому никогда не бывать в нашем мире. Этой восточной уродине, видать, не приходилось ещё сталкиваться с российскими гвардейцами. Во всяком случае, офицер никогда не поклонится неодушевлённому предмету!