Лихие гости

Екимыч, пока они разговаривали, тихонько выскользнул из кухни, неслышно прикрыв за собой дверь. Анисья и Апросинья кинулись растоплять печь. Захар Евграфович посидел еще, полистал, усмехаясь, книжку, оставленную Екимычем, и собрался уже уходить, как с улицы, через двойные рамы, резанул тонкий и пронзительный визг — так обычно свиньи кричат, когда их режут.

Захар Евграфович и Коля-милый выметнулись на улицу. Темнота. Ветер. И визг, где-то совсем близко, за углом. Кинулись туда. Неясная куча шевелилась на земле и верещала. Захар Евграфович ухватился обеими руками, вздернул, подтащил к окну, из которого падал свет, и увидел перед собой внезапно замолчавшего Екимыча.

— Ты орал?

Екимыч открыл рот, закрыл, вымолвить ничего не смог и только показал рукой за угол, откуда его только что выдернули. Наконец выговорил:

— Там… с рогами он…

— Кто? Кто с рогами? — допытывался Захар Евграфович.

— Черт! — выдохнул Екимыч.

Коля-милый между тем притащил фонарь, и все трое, освещая себе дорогу шатающимся желтым кругом света, зашли за угол. У стены, в затишке, мирно лежал молодой бычок. Его широкий лоб украшали небольшие, но толстые рожки. Он поморгал, глядя на свет фонаря, и вдруг вскочил проворно, будто его подбросили, скакнул вперед, угнув лобастую голову, и так поддал Коле-милому, что тот не устоял на ногах, фонарь отлетел в сторону и погас.

Захар Евграфович, которому все стало понятно, отыскал фонарь, снова зажег его и увидел, что Коля-милый, поднявшись, потирает бок; Екимыч стоит, опустив голову, а бычок по-прежнему мирно лежит на своем месте, помигивает глазами и, наверное, раздумывает: может, еще кого-нибудь поддеть на крепкие рожки, чтобы дремать не мешали?

— Почему скотина по двору ходит?! — закричал Захар Евграфович, разозленный донельзя глупой и дурацкой канителью. — Почему хлев не заперли как следует?! Черти ему блазнятся! Из жалованья вычет сделаю! Иди сам его в хлев загоняй! Пусть он тебя до икоты забодает!

Накричавшись, он плюнул в сердцах и пошел к дому. А там, на крыльце, его уже дожидался Окороков: видно, сторож сам сообразил и пропустил исправника без доклада. Подняться в дом и отужинать Окороков наотрез отказался. Объяснился следующим:

— Некогда, Захар Евграфович, дело не терпит. Да и говорить нам лучше всего в другом месте. И еще нижайшая просьба имеется: в известность о нашем разговоре никого не ставить. Дело сугубо секретное.

— Ну что же, будем молчать, если секретное. Поехали.

И Захар Евграфович первым стал спускаться с крыльца.

Приехали они в полицейский участок, в окнах которого, несмотря на поздний час, горел свет. У крыльца дежурили трое городовых. Проходя мимо них, Окороков коротко бросил:

— Никого не впускать!

В кабинете у исправника висел на стене большой портрет Государя. Всероссийский самодержец, большой и грузный, по-мужицки коренастый, сурово взирал на Окорокова и, наверное, удивлялся: очень уж они были похожи, царь и исправник, словно родные братья. Захар Евграфович невольно улыбнулся, когда Окороков, сняв шинель, подошел к своему столу и остановился под портретом.

— Чему веселимся, Захар Евграфович? — спросил Окороков.

— Да так, знаете ли, старая история вспомнилась, — ушел от ответа Захар Евграфович. — Для чего призвали? Я вас слушаю.

Окороков, не присаживаясь, стоял возле своего стола и молчал, словно забыв о Луканине. Затем решительно подошел к двери, выглянул и раскатистым голосом приказал:

— Давай его сюда!

За дверью послышались стук, сопенье, и городовой, придерживая за шиворот и за плечо, ввел в кабинет Василия Перегудова, который тяжело опирался на деревянные костыли и неумело передвигал их по полу. Лицо у него, усеянное крупными каплями пота, дрожало, губы кривились, и видно было, что двигается он через силу, едва одолевая собственную немощь. Остановился посреди кабинета, опираясь на костыли, исподлобья глянул на Захара Евграфовича и отвернулся.

— Вот, хочу представить — господин Перегудов. Как ни странно, мы нашли с ним общий язык и договорились, — Окороков повернулся и спросил: — Я верно утверждаю, господин Перегудов? Договорились?

Перегудов кивнул. Окороков, не довольствуясь его кивком, сурово рокотнул:

— Ответа не слышу!

— Да, — едва слышно выдавил из себя Перегудов, — договорились.

— Уведи его, — кивнул Окороков городовому.

Когда двери закрылись, исправник тяжело затопал по кабинету и неторопливо стал рассуждать, словно беседовал сам с собою: