Лихие гости

— Теперь имеется верный шанс взять Цезаря Белозерова. Я подготовил надежных людей, у них будет записка от Перегудова, своего рода рекомендательное письмо. Где находится проход через Кедровый кряж, нам тоже теперь известно. И все остальное я продумал. Мне, Захар Евграфович, нужен ваш беглый, который пребывает сейчас в Успенке. Он ведь был за Кедровым кряжем, пусть хотя бы поможет моим людям сориентироваться. А приказать ему должны вы. Мне в деревне появляться пока не следует, сами понимаете. А вот вы и мои люди — без всяких подозрений можете туда приехать. Скажете, что новые работники, будут постоялый двор достраивать… А в цене не сошлись… Вот они и отправились восвояси, и беглый ваш тоже с ними убрался… Понимаете, о чем прошу, Захар Евграфович?

— Понимаю.

— Поможете?

— Конечно. Когда нужно в Успенку ехать?

— Сегодня, прямо сейчас. И просьба: никто не должен знать, куда вы отъехали. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь.

— Это хорошо, что догадываетесь. Скажу более откровенно, теперь я точно знаю: кто-то из вашего ближайшего окружения напрямую связан с Цезарем. Ладно, вы человек умный, сами понимаете. А теперь знакомьтесь…

Окороков снова открыл двери, молча кивнул, и в кабинет, один за другим, вошли трое мужиков. Одетые в разношерстную одежду, кто во что, кто в шабур, кто в потрепанный полушубок, у одного на ногах — растоптанные пимы, у другого — старые бродни, а третий переминался в дыроватых сапогах; все бородатые и нестриженые. Похожи они были то ли на возчиков, которые со своими лошаденками перебиваются скудными заработками, перевозя мелкие грузы в Белоярске, то ли на мастеровых, то ли на обитателей дубовской ночлежки, не успевших еще прожиться до основания.

— Василий, Спиридон, Петр, — по очереди представил Окороков вошедших, — думаю, что этого вполне достаточно, для того чтобы разговаривать, а вас, Захар Евграфович, они знают с моих слов. Задача ваша простая: доехать с ними до Успенки, присоединить к ним беглого и вернуться обратно в Белоярск. Больше от вас ничего не требуется.

— Я хотел бы тоже…

Но Окороков даже не дал договорить Захару Евграфовичу:

— Ни в коем случае! Всю обедню мне испортите. Поверьте, я знаю, что говорю. Иначе оставайтесь здесь.

Захар Евграфович хмуро кивнул и замолчал. Понял, что Окороков все продумал и что настаивать на своем желании поучаствовать в поимке Цезаря — бесполезно.

Через четверть часа, в ночь, в сплошной темноте, они выехали в Успенку.

23

«Гори, гори ясно, чтобы не погасло», — издалека, из детства, почти напрочь забытого, вернулись в память эти слова, и Егорка повторял их, словно молитву, высоко вздымая над головой яркий факел. Огонь раскачивался, словно от ветра, и под низкими каменными сводами прохода через Кедровый кряж метались, испуганно шарахались из стороны в сторону огромные тени. Страшно было идти первому, разрывая темноту и ступая по каменистому неровному дну прохода — все казалось, что сейчас оттуда, из темноты, грохнет выстрел или выскочит кто-то страшный и вцепится мертвой хваткой в горло. Факел потрескивал, источая вонючий смолевый дым. Где-то рядом, невидная, хрустальным звоном журчала вода, но под ногами было сухо. Каменное дно прохода полого уходило вниз.

Назад Егорка не оборачивался, потому как слышал за спиной тяжелое сопенье и спиной же чуял, что трое мужиков, которых так неожиданно и скоро подсунул ему Луканин, идут, не отставая, следом. Упорные мужики, серьезные, у таких из-под догляда не выскочишь — Егорка это сразу понял. И, глядя на них, еще в Успенке, пожалел самого себя: вот жизнь косолапая, только-только прижился-прикормился на сладких хлебах, а тут и подоспела новая докука — приехал Луканин, привез с собой трех мужиков и сурово наказал Егорке, чтобы он подчинялся им безоговорочно. Что скажут — исполняй.

Вот он и исполняет. Шагает прямо к черту в пасть, еще и дорогу освещает неверным пламенем факела.

Мужики, двигаясь за ним следом, тащили на себе немалый груз. У каждого на горбу топорщились большие вьюки. Что в них лежало — Егорка не любопытствовал. Да и то сказать — чего лишний раз серьезных людей беспокоить. Он хорошо знал, что в его заплечной котомке ничего, кроме жратвы, не имелось, и этого знания ему было вполне достаточно.

Егорка уже изрядно притомился и вспотел, когда различил впереди неясный и зыбкий свет, какой бывает обычно на переломе ночи и утра. Невольно прибавил шагу. Свет разрастался, становился ярче, и скоро обозначил неровный полукруг — выход из прохода. В лицо потянул свежий ветерок, и пламя факела затрепыхалось, готовое вот-вот потухнуть.

Дно прохода круто поднялось и плавно выкатилось наружу — под ослепительно белый снег, над которым буйствовало полуденное солнце. Просевший, под искрящейся коркой снег не был отмечен ни одним следом — лежал нетронутый. Егорка воткнул в него громко зашипевший факел, поднял голову и прижмурился. Даже глаза заслезились — столь нестерпимым было сиянье и искристость отражающихся солнечных лучей.