Лихие лета Ойкумены

Главный из послов недолго боролся в себе со смятением. «Его милости кагану войска аварского Баяну, — нетвердо начал посол. — Империи стали известны неприятные и непонятные нам, людям просвещенным, дела и поступки подчиненных тебе турм. До сих пор мы знали, ибо уверены были, поскольку имели подписанный с тобой договор: авары, как народ и воинство, находящееся на службе у империи и как должны стоять на страже ее интересов, прежде всего на Дунае и против той силы, что идет на нас из-за Дуная. За это империя щедро последовательно платит аварам за службу. Сейчас стало известно, предводитель, что турмы твои, отходя из фракийских земель, куда их позвали против склавинов, повели себя не лучше, чем варвары склавины: они шли по нашей земле, как саранча, и брали у поселян все, что можно было взять, а тех, кто сопротивлялся, казнили. Империя желает знать, чем это объяснятся. Кроме того, уведомляем твою милость, что убытки, нанесенные воинами кагана империи и ее народу перевешивают трехлетнюю плату аварам за службу и составляют триста тысяч золотых солидов. Это заставляет нас воздержаться от уплаты субсидий твоим турмам в ближайшие три года и просить тебя прислать в Константинополь своих послов, чтобы уладить эту неприятность и определиться, как жить дальше.

Император Византии Тиверий».

Баян слушал императорское послание и чем дальше, тем заметней хмурился. Те из ромейских послов, которые стояли рядом и следили за ним, страдали уже: этот свирепый предводитель, не сделает ли сейчас то, что сделал в свое время с послом антов Мезамиром? Однако этого не произошло.

— Это все? — спросил погодя.

— Все, достойный.

— Можете идти. Скажете императору, я взял его послание на заметку. Ответ свой пришлю позднее. Должен удостовериться, насколько это является правдой, о чем он пишет.

Послы не стали ждать худшего, поклонились и вышли. А Баян не звал к себе ни Дандала, который был предводителем турм после Атела, ни кого из послов, которые обязательно присутствуют при хакан-беге или ином предводителе, который идет в чужие земли. Право, без них знал, чего натворили во Фракии и на путях отступления. Знал и искал теперь, кого и как наказать за произвол. Повелевал — ведь, ромеев не трогать.

— Дандала, как и послы, которые были при нем, сон потеряли, — шептались стоявшие близко к хакан-бегу и к посольству. — Вон встали, ожидая наказания.

— А наказания не миновать. Слышали, что писал император? Отказывается платить нам за то, что ходили на склавинов в один и другой конец, правду говоря, спасли Византию от погрома, как и от возможности потерять земли, лежащие между Дунаем и теплым морем. А все из-за того, что совершили турмы, отходя из Фракии.

Облака собирались и собирались, вот-вот, казалось, грянет гром. Он и грянул, но не там, где ожидали: за Дунаем, в ромейской земле печально зазвонили в колокола, а вскоре и до аваров дошла весть: умер император Тиверий.

— О, Ясноликий! — вбежали в палатку и упали к ногам послы. — По всей Византии печально звонят в колокола — умер император Тиверий.

И встал Баян, да так решительно, что у тех, кто склонился перед ним, кровь похолодела в жилах.

— Это наверняка?

— Вернее быть не может. Были в церквях, своими ушами слышали.

— Вот он, спасительный момент — вздохнул и снова сел. — Узнайте, кого посадят в Августионе на место Тиверия. Как только узнаете, сразу скажете.

Нет, его, кагана Баяна, судьба не обошла все-таки. Вот уже третьего императора пережил. Переживет и четвертого. И так, чувствует в себе вон какую силу, потому пылает жаждой мести. Таким большим и таким обнадеживающе уверенным, ей-богу, на всех его хватит.

Впервые за много недель увидели его не в палатке — потребовал выехать за стойбище, на великоханскую охоту. А такая охота длится не день и не два, и развлекается на них и блаженствует, развлекаясь, не только каган. Выезжают жены, наложницы, как Ясноликого, так и стоящих наиболее, близко к нему, тарханов. Как и сами тарханы, мужи лучшие и думающие. Гоняли по долам тарпанов — и потешались ловкостью своего предводителя набрасывать аркан, валить жертву с ног и спутывать ноги, пускали в кабанов копья или в серн стрелы — и снова потешались и кричали на все раздолье, жарили ночью дичь, пили вино или кумыс — и снова шумели, вознося своего предводителя и воздавая ему дань, как храброму из всех храбрых. Слышались в том хоре похвал голоса мужей, слышались и голоса жен, тех, что всегда, стоят близко к кагану, и тех, что только здесь, на великоханской охоте. Одного из недавно приближенных не заметили за трапезой около Ясноликого — сына Дандала, и там же, на охоте, узнали: не он занимает после Атела место первого сановника в каганате — хакан-бега, занимает каганов любимец Апсих.

«Вот он, ответ на императорское послание», — подумали многие, но должны были разочароваться вскоре. Как вернулись с охоты и отоспались после нее, каган подозвал послов и сказал послам:

— Где тот из вас, что вместо копья писало надежно держит в руке?

— Сейчас будет, достойный.

— Скажите ему, пусть берет с собой все необходимое для письма.