Лихолетье

Воеводы просились на вылазку, но Авраамий медлил и разрешения не давал. Приказал лишь, чтобы Мансуров держал около ворот отряд, готовый хоть к бою внутри стен, хоть к вылазке.

Ночью, когда все, кроме часовых на стенах да вахтенных на кораблях, спали, со стороны моря донеслись выстрелы, крики и шум. Один за другим вспыхивали сполохи, словно северное сияние. От взрывов вдоль моря поднялись волны, а ветер едва не сваливал с ног караульных…

Настоятель и Авраамий, с усилием держась за перила, считали языки пламени, которыми расцвело море…

– Поморы это… – Посмотрев в недоуменные глаза игумена, Авраамий пояснил: – Мы, с Автомоном, царствие ему небесное, решили – коли туго придется, брандеры делать. Ну, брандеры – это…

– Да знаю я, что за брандеры такие, – отмахнулся отец игумен и перекрестился: – Господи, они ж на верную смерть пошли… Мне почему не сказал?

– Если бы сказал, так ты бы и не отпустил. Верно?

– Верно, – согласился настоятель. – Потому не отпустил бы, что на самоубийство похоже. А самоубийство, брат Авраамий, сам знаешь – грех великий.

– Может, и грех, – кивнул Палицын. – Только, отец игумен, если и есть грех – мой он. Я поморов на смерть отправил. А теперь вот, Петьку Мансурова на вылазку отправлю.

Всю ночь около залива шел бой. Свеи-артиллеристы и те, кому удалось выплыть со взорванных кораблей, дрались отчаянно. Терять им было нечего. Авраамию еще дважды пришлось посылать отряды. Но к утру все было кончено. Берег около батарей был завален трупами, а на волнах остались лишь обугленные и еще чадящие остовы галеонов. Оставшиеся в живых свеи сдавались в плен…

На монастырском кладбище прибавилось могил. Стрельцов, поморов и монахов хоронили по пять тел в одной яме. Выкопать на каждого пришлось бы пятьсот с лишних могил, что было никому не под силу. Отдельно положили лишь Петра Мансурова – по левую руку от могилы князя Пожарского. Правую сторону, где еще осталось место, Авраамий оставил для себя.

Глава восьмая Дела и дороги

В верхней горнице, куда допускались лишь избранные, сидели трое – сам хозяин, городовой воевода Котов, ратный начальник Костромитинов и гость, князь Мезецкий. Четвертый – здоровенный черный кот с белой грудкой дремал на столе, покрытом рыхлым гишпанским бархатом (по нынешним временам – ценность несусветная!). Александр Яковлевич, за последнее время зело огрузневший, устало потер левую половину груди, поморщился и сказал, пряча глаза:

– Ты, князь Даниил, хошь обижайся на меня, хошь – нет, но не разрешу я тебе в своем городе Земский собор проводить. Если про то слух пойдет – Рыбной слободе и дня не выстоять. Стены деревянные только от разбойников спасут. А коли войско ляшское? Ни тебя, ни войско твое не гоню. Сидите. Кормовые дам.

– Благодарствую, – хмыкнул князь. – Только, воевода, ты мне скажи… Не в Рыбнинске твоем, а все равно – Бог даст, созову я Земский собор. Сам не смогу – кто-нибудь другой… – поправился князь. – Выберут государя, сядет он на престол, возьмет в руки скипетр, державу, а потом призовет тебя да спросит – почему ты, сукин сын, Алексашка Котов, избранию моему помешать хотел? Где же ты был, когда меня на престол возводили?

– А я, окольничий, так отвечу… – с достоинством произнес воевода, – была-де дадена государем покойным, Борисом Федоровичем, мне в ведение Рыбная слобода, которую я городом сделал. И город сей теперь – один из самых богатых на Руси! Можешь на плаху меня отправить, а можешь наградить! Как-никак, целый город припас. А тебе, князь, вот что скажу – будет на Руси царь, буду ему служить верой и правдой. Ну, а пока нет государя, буду свой город стеречь и оберегать. Вот тебе и весь мой сказ!

– Хитер ты, воевода, ох, хитер! Думаешь, в сторонке сможешь отсидеться?

– Ну, пока-то сижу, – пожал плечами Котов. – А что дальше – только Господь ведает…

– Это точно, – грустно улыбнулся Мезецкий. – Господь, Он все ведает… А ты-то ведаешь, что из-за таких, как ты, Русь скоро на части растащат? Да что говорить – уже тащат!

– Э, Даниила Иванович… – протянул Александр Яковлевич. – Я-то не князь, не Рюрикович. Мне супротив тебя – все равно, что кобелю супротив медведя. Только я в Думе не сидел и польского королевича на престол не звал…

– Не должен бы я перед тобой отчитываться… Ну да ладно… И я, и Дума боярская, и сам патриарх – все думали, что так лучше будет… Задним-то умом все хороши. Ну, да что с тобой говорить, коли ты, окромя своего городишки, ни хрена не видишь.

– Да все я вижу! – не выдержав, стукнул кулаком воевода. Потревоженный кот, приподняв голову, открыл один глаз и недовольно мявкнул. Александр Яковлевич стушевался и успокаивающе погладил любимца: – Ну, не сердись…

– Кот-кот, а умный, все понимает, – усмехнулся помалкивающий до сих пор Костромитинов.

– А Котов, он что, дурак? – огрызнулся воевода. – Не понимает, что царь нужен?

– Ну, коли понимаешь, так чего же помочь не хочешь? – поинтересовался Леонтий.

– Да хочу я, хочу! – буркнул воевода, опять потерев грудь. – Только ты же сам знаешь, что с городом будет, коли в Рыбнинске Земский собор заседать станет!