Лихолетье

Данила Иванович полночи не спал – сочинял в уме речь. Теперь, как до дела дошло, позабыл все слова. Тушуясь, князь встал, снял шапку и поклонился:

– Не буду я долго говорить. Нет нынче царя на Руси, а без царя и порядка нет. Кого на царство избирать будем?

Народ помалкивал. Сидели, переглядываясь в ожидании, кто начнет первым.

– Так и будем бороды жевать? – не выдержал князь.

– А что говорить-то, князь Данила? – поднял глаза отец Гервасий, настоятель Спасо-Каменного монастыря. – Опасаемся мы – можем ли за весь русский народ говорить? Нас тут собралось-то всего ничего… Я гляжу, от Думы боярской никого нет.

– Мало бояр на Руси осталось. Мстиславского, князя Федора, в нонешнем январе зарубили, Воротынского разбойники на самой Москве зарезали. Шереметева с Романовым ляхи под самой Троице-Сергиевой лаврой убили, Голицыны братья – в плену польском. А остальные, бояре да окольничие, – кого на свете нет, а кто жив, навроде Мосальского да Салтыковых, – теперь королю Сигизмунду служат. А боярская дума – не дума теперь, а сеймик.

– Ну ладно, бояр нету, – встал воевода Истомин. – Так к нам даже от Троице-Сергиевой лавры и от Соловецкой обители никого не явилось!

– Ты, Лев Глебыч, неправильно речешь. Есть тут и от обители Троицкой, и от Соловецкого монастыря, – раздался усталый голос, и взгляды присутствующих остановились на дряхлом старце в видавшей виды рясе и кое-как зашитом клобуке, из-под которого выбивались седые пряди.

– Чей-то неправильно? – удивился воевода. – А ты сам-то кто будешь, инок? Откуда меня по отечеству знаешь? Опаньки. Да никак, сам старец Авраамий!

– Аз есмь смиренный Авраамий, – склонил голову Палицын. – Был келарем Троицы, а ныне прибрел к вам из обители Соловецкой, от старцев тамошних. Стало быть, два голоса у меня – от Лавры и от Соловков! А еще поморы, да стрельцы колмогорские и каргопольские поручили мне за себя в выборах быть. Считай, все Поморье тут.

– Отче Авраамий, – поклонился до земли воевода. – Не чаял, что жив ты…

– Иди сюда, отче, – позвал Даниила Иванович, обрадованный появлением старца.

– Да я уж тут как-нибудь, – улыбнулся старец. – Пригрелся, место себе обмял. Коли засну, не так стыдно будет.

– Что же ты, брат, ко мне-то вначале не зашел? – с обидой спросил настоятель Кирилло-Белозерского монастыря.

– Прости, отче, – повинился Авраамий Палицын. – Только утром пришел. Привратник сказал, что ты службу правишь, так я и мешать не стал, а утреню стоять уже и сил не было. Брат меня в трапезную отвел. Я пришел да задремал малость. Дорога-то дальняя, а мне уж годков-то изрядно. Я-то думал, пока бреду, так царя-то уже и изберут. Хотел государя попросить, чтобы войском помог.

Многие не поняли – не то пошутил келарь, не то взаправду решил, что новый царь в одночасье даст войско, что пойдет да выкинет захватчиков с Беломорья…

– Подожди, отец Авраамий, – подал голос кто-то из черносошных крестьян. – Ты-то как мыслишь? Кого в цари-то звать?

– Об этом у князя Данилы Иваныча спросите. Ежели князь Мезецкий Собор созвал, его слово первое.

– Верно… – зашелестело по рядам.

– Думал, будем мы Михайла сына Федорова, Романова, в цари выкликать, – сообщил князь Мезецкий. – За него дядька родной – боярин Иван Никитыч Романов да свояк – боярин Федор Шереметев поручиться хотели. Ну, а коль они поручиться не могут, так, стало быть, я за него свой голос подаю.

– Вот и ладно, – кивнул Авраамий. – Одно имя названо – Михайло Федорович, сын Романов.

– Как, православные? Будете за Михайла голоса отдавать? – спросил Мезецкий.

– Ты, князь-батюшка погоди, – поднялся с места дородный мужичина, судя по богатой шубе из песца и лисьей шапке – купец. Поклонившись отдельно князю Мезецкому, отдельно всему честному народу, сказал: – Тут ведь обмозговать надобно. Мы ить неделю ехали, неделю ждали. Чего спешить-то? Мы ить энтого Михайлу в глаза не видели. Чего в цари-то его так сразу выкликать? Где сам-то Михайла?

Князь начал сердиться – какой-то купчина о сыне боярском расспрашивать будет? Он уже собрался облаять наглеца, но встрял Авраамий Палицын.

– Не серчай, князь, а прав купец-то… Уж коли ты поручиться решил за Романова-младшего, так скажи, кто он таков да чем известен.

– Верно! Кто такой-то? – зашумел народ.

– Михайло Романов – сын митрополита ростовского, владыки Филарета, что прежде патриархом был, – терпеливо сказал Мезецкий.

– Это как? – округлил глаза купец. – А че ж мы о таком патриархе допрежь не слыхали?

Мезецкий замешкался с ответом, не зная, как половчей объяснить купцу, но опередил игумен Арсений из Борисоглебского монастыря:

– Патриарший клобук Филарет от Тушинского вора получил, когда Святейший Ермоген еще жив был. А как Скопин-Шуйский вора побил, то он сам же от патриаршества и отказался.

– Вот это да… – протянул Широглазов, скривив рожу.

«Спасибо тебе, отец Арсений! Объяснил, называется…» – зашелся от возмущения Даниил Иванович, но смолчал. Прав игумен-то.

– Да че там говорить-то! – выкрикнул воевода Нагой. – Весь род Романовых – проклятый род! Может, племяшку-то моего, царевича Димитрия, по их наущению и убили?