Лихолетье

А уж такой пир закатил по случаю приезда царя-батюшки, что Даниил Иванович задумался, а не вернулось ли то самое времечко, что было до первого самозванца? На столе у воеводы были и ушное из баранины с луком и овощами, курник и зайчик в лапше, сердце в муковнике. Потчевали в Устюжне заливными из телятины и языка, почками с солеными огурцами, жареным гусем с яблоками и уткой печеной. А уж каков был поросенок с гречкой и осетринка на вертеле, так это просто не описать…

Для запивки выставлены были квас и узвар, сбитень и пиво, мальвазия и портвейн, водка и медовуха. Даниил Иванович не особо жаловал крепкие вина, тем паче – водку, но на сей раз сделал исключение – пригубил вина за здоровье хозяина дома, но потом уже пил только квас, чем изрядно смущал остальной народ. Тем, вроде бы, выпить хотелось, но раз государь не пьет, так и им нельзя.

Почувствовав, что сыт, Даниил Иванович решил оставить трапезную, чтобы им не мешать. Сегодня-завтра можно и выпить.

Государь хотел уйти незаметно, ан нет, не получилось – тотчас же метнулся воевода, желающий лично показать царскую опочивальню. Вел бережно, под локоточки, словно нес фарфоровую чашу. Даниил Иванович решил не мешать хозяину: ну, хочет Кубышкин в придворные поиграть – так и Бог с ним. Верно, слышал от кого-то Митрофан, что положено государей под локоточки водить. Сам Мезецкий, в рындах успевший повидать и болезненного Федора Иоанновича, и светлую головушку Бориса Годунова (при нем он окольничим стал!), и нервного нравом Василия Шуйского, при которых придворные обычаи хранились по старине, не припоминал, чтобы царей так вот водили.

Митрофан, доведя государя до опочивальни, сунулся было еще и с раздеванием помочь. Уже потянулся к застежкам ферязи, но был остановлен государем.

– Не усердствуй чрезмерно, – усмехнулся Даниил Иванович. – Чай, тридцать с лишним лет раздевался, так не забыл, как это делается.

– Так я… – смутился воевода, кивая на постель.

– Ступай, – показал на дверь государь. – Гости у тебя, а я уж как-нибудь…

Выпроводив паче меры услужливого хозяина, Даниил Иванович вздохнул. Наконец-то один. Окинул взглядом высокую кровать с резными ножками, с тремя перинами и полудюжиой подушек, от самой большой до крошечной «думки», что под ухо подсовывают, зевнул и принялся раздеваться. Отбросив в сторону атласное одеяло, Даниил Иванович замер в растерянности – в постели, забившись в угол так, что ее и видно-то не было, лежала девка. Государь опешил и в изумлении захлопал глазами, рассматривая «находку». А ничего так, видная девка. Самое то – лет так шестнадцать, мордашка красивая и глуповатая, а все остальное под сорочкой не видно. Ну, разве что грудь вздымается так, что вот-вот порвет крепкий деревенский холст.

– Ты кто? – севшим голосом вымолвил государь, понимая, что задает глупый вопрос.

– Лушка, – отозвалась девка, жмуря глаза.

– А че ты тут делаешь? – поинтересовался Даниил Иванович, хотя и сам все прекрасно понял.

Была, конечно, у государя Всея Руси мысль выставить девку за порог да как следует отчитать Кубышкина. Но мысль эта, мелькнув единожды, так и пропала, как ушли непонятно куда думы о любимой жене, ожидающей в Вологде. Да и девка-то хороша!

Лушка, успевшая и поплакать, и посмеяться, заснула первая. Уткнувшись носом в плечо своего государя, девчонка тихонечко засопела.

«А воевода-то сволочь – девку нетронутую подложил! Кто ее, дуру, теперь замуж-то возьмет? – вяло подумал Даниил Иванович. Подтянул одеяло, укрыл девчонку и укутался сам. – Зевая, успокоил себя: – Ну, опосля царя – возьмут. Велю воеводе ей приданое дать, сам рубль-другой подкину – возьмут!». Ругать воеводу не за что. Понятное дело, хотел удоволить государя во всем, в чем мог. Ну, а что девка нетронутая, так тож понятно. Нельзя же царю девок из-под кого-то, подкладывать…

Когда государь успокоился за судьбу Лушки, на него напали муки совести. Но как напали, так и отпали. Что уж греха таить, бывали с князем Мезецким подобные «шалости» и раньше. Чай, живой человек. Все равно надобно будет к исповеди идти да к Святому причастию. Вот заодно с прочими грехами и в этом он покается. А Лушка, пожалуй, пусть пока с ним побудет, до самого отъезда…