Лихорадка

— Это хорошая карта, — говорит Аннабель. — Она значит, что все встанет на свои места. Твой мир станет цельным.

— Получается, все хорошо, так ведь? — уточняю я.

Она хмуро смотрит на стол.

— Три карты — это три всеобщих закона. — признается она. — Жизнь, смерть и возрождение. В волшебных сказках бывает три желания, три феи-крестные. Все гадания не похожи друг на друга, но здесь Императрица символизирует твою жизнь, а Мир — твое новое рождение.

— А Император символизирует смерть? — предполагаю я.

Об этом догадаться легко. Все мы достаточно быстро умираем.

— Не обязательно, — отвечает Аннабель. — Смерть не всегда должна пониматься буквально. Она может означать изменение. Смерть твоей прошлой жизни или прошлых отношений.

Как было тогда, когда Сборщики запихнули меня в фургон и разлучили со всем, что я знала.

— И кто же изменился? — спрашиваю я. — Я или Император?

— Возможно, вы оба, — говорит Аннабель. — Но могу сказать тебе одно: все сильно ухудшится, прежде чем стать лучше.

Эту присказку используют чуть ли не все люди из первого поколения. Когда я болела, моя мать произносила ту же фразу воркующим ласковым голосом, гладя меня по голове. Все должно ухудшиться, прежде чем стать лучше. Надо еще немного помучиться, прежде чем меня перестанет лихорадить.

Конечно, они-то могут так говорить! Они доживают до старости. Нам, остальным, некогда пережидать худшее ради лучшего.

— Значит, ты не можешь мне сказать, где он, — говорю я.

И это не звучит как вопрос.

— Он не такой, каким ты его помнишь, — откликается Аннабель. — Это все, что я могу тебе сказать.

— Но он жив? — спрашиваю я.

— Не вижу никаких указаний на то, что мертв.

Я раздумываю. Следующий вопрос долго не может сорваться у меня с языка. Наконец я произношу его вслух:

— Он махнул на меня рукой?

Аннабель смотрит на меня сочувственно. Снова собирает карты в одну стопку и надежно прячет.

— Извини, — говорит она, — я не знаю.

11

Когда опять наступает моя очередь спать, мне снится огонь. Дом родителей в Манхэттене горит. В открытую дверь видны бесконечные отблески оранжевого и желтого. Окно заколочено. Я кричу, зову брата. «Роуэн!» От крика у меня болит горло.

Я зову его посреди пожара, кричу, что жива.

Он меня не слышит. Сон сменяется мраком.

Мэдди склонилась надо мной, трясет мои бусы так, что они яростно гремят. Я открываю глаза. Дышу прерывисто и часто.

— Тебе снился дурной сон, — говорит Габриель. Он стоит рядом со мной на коленях, протягивая кусок черствого хлеба из сумки Сирени. — Как бы то ни было, перед уходом отсюда надо поесть.

Глаза у него усталые, щеки серые и заросшие щетиной. Я сажусь, откусываю кусочек хлеба и понимаю, что проголодалась. Невыносимо думать о чудесном завтраке, который поджидал бы меня в особняке.

— А ты что-нибудь ел? — спрашиваю я.

— Немного, пока ты спала. Аннабель предложила нагреть нам воды для мытья, если я натаскаю ее из реки. Но я решил дождаться, пока ты проснешься.

— Я помогу, — предлагаю я.

Уже начинаю вставать, но Габриель останавливает меня, положив руку на плечо.

— Я справлюсь. Тебе нужно отдыхать. Видно, что нужно.

Готова поклясться, он говорит это без всякого ехидства. Я всматриваюсь в его лицо. На коже еще видны синяки. И мне кажется, этот отстраненный взгляд нельзя объяснить одной лишь «ангельской кровью», которая еще не вышла из организма.

Он на меня обижен. Я не могу его винить: ведь это я уговорила его бежать со мной из особняка, следовательно, я стала причиной всех неприятностей, которые с тех пор произошли. Чем дольше я на него смотрю, тем тверже в этом убеждаюсь. У меня обрывается сердце.

— У нас все погано началось, Габриель, — говорю я. — Мне очень жаль. Я обещаю, что ты не пожалеешь. Послушай, мы все-таки свободны…

— Перестань, — прерывает он меня и встает. — Просто отдыхай. Я вернусь.

Отдаю остаток хлеба Мэдди, которая жадно его поглощает. Поднимаюсь.

— Тоже пойду, — упрямо заявляю я.

Мы выходим из дома. Аннабель стоит снаружи и осматривает одну из стен. Бормочет, что ветер постоянно отрывает доски. Она указывает нам тропинку к реке и машет в сторону кучи ржавых разномастных ведер.

Мы с Габриелем идем в молчании — напряженном, невыносимом. Оба тяжело дышим — от голода, тошноты и испытаний последних дней. Помимо всего прочего меня терзает чувство вины. Я виновата в том, что ему пришлось перенести. А еще — в том, что не была полностью честна с ним, когда просила убежать со мной.

Мы сидели на моей кровати, и я рассказывала ему истории о Манхэттене, о свободе, рыбалке, высоких зданиях и моих глупых грезах о нормальной жизни. В плену внешний мир стал казаться мне настолько ярким, чудесным и соблазнительным, что я возжелала сделать Габриеля его частью. Мне хотелось, чтобы он узнал, какой бывает жизнь за стенами особняка Вона. Я была настолько захвачена своими видениями, что забыла о том, что мир может быть жесток. Хаотичен и опасен.

Я несколько раз открываю рот, собираясь рассказать ему все это, но в итоге получается только:

— Как ты думаешь, почему Вону удалось так быстро меня найти?