Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв.

Уже в послевоенные годы – любимый летний отдых – с бабушкой и сестрой (иногда и с мамой, но в детстве у меня было впечатление, что родители учились и работали всё время, без отпусков) – в карельской деревне. Карельская деревня мало чем отличалась от русской из архангельского края. Увы, не было у меня, как у большинства сверстников, интереса «к машинам и механизмам». Зато была непонятная многим (в том числе, первое время и мне самому) тяга к иконам, иконостасам в храмах; иконам, рубленным деревенским плотником и расписанным местным изографом по классическим канонам, но наивно и простодушно, так называемым «рублёвкам», – не потому, что писались учениками великого Андрея Рублёва, а потому, что были топором рублены в незапамятные времена деревенскими мастерами. Были в деревенских и городских домах (во всяком случае, в малых городах Северного края) и расписная мебель, и расписные наличники, – один краше другого: по улочке от дома до храма пойдёшь, десятки раз остановишься, – у каждого домика свой «наличник», своя неповторимая внешность. Кстати, и хлебали на обед ушицу (зимой, да не в путину, так из «сущика», – сухой рыбы) резными и расписными деревянными ложками, они сохранились в доме и в последующие годы (последнюю, сломанную, такую ложку выбросили (увы) уже в 70-е гг. XX в.).

Творения народных мастеров были, казалось, даже на ощупь тёплыми. Мы же с сестрой, в силу юного возраста, тогда мало что могли своими руками сделать. Первый опыт – уже в Прибалтике, в конце 40-х гг. Родители, в силу свободного знания немецкого языка (специальность ещё с Герценовского пединститута в Питере) работали в Антифашистской школе на базе лагеря военнопленных в Эстонии. Уже спустя годы из публикации в журнале «Новый мир» я узнал, что это была школа, готовившая под эгидой Главного разведуправления Генштаба военных разведчиков из числа военнопленных – немцев, венгров, румын, бельгийцев, итальянцев и др.

С этим периодом жизни связаны два «искусствоведческих» сюжета. В памяти первый год пребывания в г. Валга. Мама ещё не работает в «Школе». До Нового года – считанные дни. У нас ни ёлки, ни игрушек. На рынке мама купила расписные картинки. Вырезали из них головы Деда Мороза и другие атрибуты Рождества. Все трое – мама, сестра и я – старательно наматывали подаренную в медсанчасти «Школы» вату на выструганную знакомым «учеником» «Школы» по имени Фридрих основу, приклеивали гуммиарабиком вырезанные из картонного листа головы, изображения яслей, в которых по преданию родился Христос, оклеивали грецкие орехи из «американской помощи» «золотой» фольгой… А вместо ёлки послужила большая ветка туи. С тех пор к этому деревцу-кустарнику отношусь с особой нежностью. А ещё выпустили к возвращению отца с работы своего рода стенную газету. Рисовали немудрённые рисунки, писали двустишья (стихи в семье писали все – дед, мама, отец, сестра, племянница, – профессиональным литератором, поэтом и переводчиком, стал только я).

Рисунки у меня получались яркие, но очень уж примитивные. Спустя годы я узнал, что такая манера называется «наивное искусство» и весьма ценится в Западной и Северной Европе.

А в детстве главным было – преодолеть робость перед любым творчеством.

Мне было с чем сравнивать…

Году в сорок шестом из Главпура пришла директива, – провести ревизию библиотек лагерей военнопленных с целью изъятия «фашистской литературы». Руководить комиссией по изъятию запрещённой литературы приехал из Таллина блёклый, как церковная мышь, старший лейтенант из Особого Отдела. Несмотря на свою глупость и блёклость, он надеялся выстроить карьеру, как я сейчас понимаю, и в список «запрещённой литературы» попали и сказка «Рейнеке-лис», и роман Ганса Фаллады, и стихи Гейдерлинка. Немецким языком старлей не владел совершенно. Знал только «Хенде хох», но поскольку, в отличие от работников «Школы», во фронтовой разведке не служил, то и это словосочетание на практике не употреблял. Отец, перед войной работавший доцентом Пединститута в Петрозаводске, мог бы послужить для него авторитетом.

Но «специальное звание» давало старлею неоспоримые преимущества. Так что советов отца он не услышал. К уничтожению были приговорены тысячи книг на немецком языке, свезённые в библиотеку «Школы» из десятков реквизированных библиотек местных «фашистов» и сдавшихся в плен частей вермахта, обладавших небольшими, но хорошо укомплектованными библиотеками.

Конфликт со старлеем мог быть опасен для всего преподавательского состава. Тем более, что «Школа» и старлей проходили по разным ведомствам, причём находившимися в вечном и остром противостоянии. Удалось общими усилиями спасти из костра альбомы по гравюре и живописи на немецком языке. «Порнография» – небрежно бросил отец старлею, когда тот настороженно сделал «стойку» на гору альбомов, сваленную в стороне от костра. Он раскрыл навскидку пару альбомов с дивными гравюрами Дюрера, Гольбейна и Ван Дейка.