Ликующий джинн

Скажу вам вот что: мое новое мышление, мышление невидимки, в пути — и я не знаю, какая неожиданная мысль придет мне в голову завтра. Я стал растекаться мыслью, прежде четкой и ясной, как стук винтовочного затвора.

Может быть, я отправлюсь в путешествие, возможно, натворю дел — вы узнаете об этом из телевизионных новостей или из газет. Не исключено, что затихну, не исключено, что покончу с собой. Может быть, покуролесив, я засяду за книгу "Приключения невидимки" — видите, сколько у меня всяких откровенно дурацких желаний?

Я, признаться вам, боюсь своей завтрашней мысли: я могу ведь стать и опасным для человечества. Я могу стать очень крупным злодеем, а злодеи… ну, это другая тема…

Кресло снова заскрипело.

— Я закурю, можно? Дым моей сигары поможет вам получше меня представить, а то, я вижу, вам не по себе.

Раздался щелчок, в котором Кубик узнал зажигалку, он увидел огонек. Невидимость "разрешала" существовать огню. И дыму: тот обогнул нос, чуть задержался на бровях, обрисовал уши… Художнику в самом деле стало легче. А Голос продолжил исповедь:

— Вы еще не догадались, зачем я к вам пришел? И не догадаетесь. Я говорил вам о земных сокровищах, которые я могу теперь видеть и обладать любым из них. Но есть один… "предмет", который я хотел бы видеть больше всего. Больше, чем золото инков, чем алмаз Кохинор, который зовут Горой света, он, как известно, находится в английской короне… Еще не догадались, о чем я?

Больше всего на свете — и это желание не проходит в отличие от других — я сейчас хочу видеть… себя. Нет, не оттого, что я так уж себя люблю… совсем не оттого! Просто я, оказывается, настолько привык к утренним встречам с собой в зеркале ванной комнаты, что не могу без них. И проснувшись, я должен убедиться, что я — вот он. Помятый, старый, морщинистый, но живой. Привык я и к мимолетным встречам, опять же в зеркале, в течение дня, когда проверяю, тот ли я, каким представлялся только что другим — подчиненным, соперникам, товарищам по бизнесу: уверенный, жесткий, умный… Короче, друг мой, мое существование подтверждается, как это ни странно, наличием моего лица в зеркале. И если, моя руки, я вижу вместо него холодный белый кафель туалета — я теряюсь, по мне прокатывается волна ужаса: ГДЕ Я?! Это паникует первобытная часть моего сознания. Она не может смириться с отсутствием рук, плеч, лица… Меня вдруг охватывает слабость, с которой даже я, бывший вояка, не могу справиться. А вслед за слабостью приходят вовсе уж странные мысли и ощущения — все-таки человеческое сознание — достаточно хрупкая вещь…

Повторю вам главное — мое существование подтверждается, как это ни странно, наличием моего лица в зеркале…

Знаете, зачем я к вам пришел?

Кубик все так же стоял напротив пустого кресла и не знал, что сейчас творится с его лицом, как он выглядит; исповедь шефа-робота казалась ему временами бредом сумасшедшего.

— Так знаете, зачем я к вам пришел? К талантливому живописцу, к живописцу, который видел меня совсем недавно и, конечно, запечатлел, выразимся так, мое лицо в своей художнической памяти.

— Да? — спросил, моргая, Кубик. Догадка, однако, была почти уже готова.

— Оказалось, что у меня нет ни одной приличной фотографии — мой бизнес, — слово было как бы кавычках, — не нуждался в них, а портрета я за недосугом так никому и не заказал. Все откладывал. Вы не могли бы написать по памяти мой портрет?

На миг перед Кубиком предстало лицо шефа-робота, какое он видел, когда тот представился ему меценатом. Он увидел его сейчас ясно, до последней морщинки, словно гость на мгновение потерял свою невидимость.

— Пожалуй, я могу это сделать, — сказал он и прикрыл глаза, словно щелкая затвором фотоаппарата, дабы оставить в себе снимок.

— Мое лицо мне необходимо, — настойчиво продолжал Голос. — Напишите его, каким видели: с желтой кожей щек, сетью морщин, тусклыми глазами, шрамом на лбу — я знаю себя, лгать мне не надо. И пусть оно будет жестким — это самое привычное для меня выражение. Я вновь его увижу — и воспряну. Пусть частично, пусть портрет действует только на первобытную часть моего сознания, но я знаю, что, видя свое лицо несколько раз в день, мне будет легче верить в то, что я есть… И в голову тогда не будет лезть всякая чушь…

— Хорошо, Роман Савельевич, — сказал Кубик. — Уже завтра — сегодня я буду приходить в себя после поездки — уже завтра я возьмусь за кисть.

— А мне, — с горькой усмешкой бросил Голос, — не надо будет даже присутствовать на сеансах. О гонораре не беспокойтесь, я заплачу хорошо. Итак, мы договорились?

— Завтра я возьмусь за кисть, — повторил Кубик.

На круглом стеклянном столике, заметил он, появилась пачка зеленых купюр.

— Это задаток, — услышал художник. — Да и вы ведь поиздержались в Варшаве.

Судя по тому, как вытянулось сидение кресла, гость встал. Кубик почувствовал в своей руке холодную ладонь, чуть пожавшую ее. Послышались твердые шаги, направлявшиеся в прихожую. Дверь Роман Савельевич отворил сам. На площадке, возле лифта, Кубик увидел двоих парней, оба курили. Один из них нажал на кнопку лифта.