Лилея

— Стало быть с тебя должок. Коли хочешь, конечно, своих похоронить.

— Да тех ли ты мне привез, ну как перепутал?

Мешковина слетела вдруг с лица, открыв небо, похожее на реку, струящуюся в крышах-берегах узкой улочки.

— Да кто ж из них, тетка, тебе сродни? — подозрительно проговорил хриплый голос, так и оставшийся голосом, поскольку человек стоял вне поля неподвижного зрения Елены. — Все три разные, ну уж больно разные!

— Окоротись, парень! — В голосе женщины прозвучало презрение. — На два стула сел! Сам жулишь, не тебе ловить! Ладно, их я и ждала, а до прочего тебе дела нет. Вот деньги твои, как было договорено, не ассигнаты, а хорошие деньги. Сгружайте да несите в дом!

Кто-то ухватился за ноги, меж тем, как востролицый человечишко в синей блузе и красном колпаке, склонившись над Еленой, поднял ее за плечи.

— Ой, Пуле, куманек! — испуганно воскликнул он. — Покойница-то вроде как теплая! Не жива ль, чего доброго, это, слышь, вовсе иное дело, чем на мертвецах грош сшибить! На такое я не соглашался!

— Дурень ты, кум! Живое бы тело прогнулось теперь, а это деревяшка деревяшкою!

— Тож странно, куманек, ты не помнишь часом, когда они померли-то?

— Одни сутки почти миновали, а чего?

— Да ладно бы телу быть оцепенелым через сутки? А, Пуле?

— Тьфу, наскучил! — Над головой плыл теперь низкий потолок, белый в темным поперечных балках. — Доктор я тебе, что ль, знать, когда какому покойнику цепенеть надобно? Одно я знаю, живые, небось, не цепенеют, а на прочее наплевать!

— И то твоя правда!

Потолок остановился и сделался выше. Между тем щипало уже не только персты, но уши, шею, икры ног.

— Давайте, несите другую, как бы, не ровен час, не приметил кто!

— Ни тебе, ни нам такого не надо.

Сердце стучало мучительно и тяжко, но как не приметила она, когда биение его возобновилось?

— Убрались, слава Богу!

Прорезавший грудь вздох был вострее ножа, Елена не сумела удержать стона.

— Ох, пронесли черти ворованный узел! — Женщина всплеснула руками, наклоняясь над Еленой. Немолодое лицо ее в сером чепце казалось смугло, или то играл полумрак? — Еще б немного и дело раскрылось! Шевелись, небось, сейчас тело быстро оттает. Экая ж ты злая жить, милая, а вить не скажешь нипочем! Хлипкая да прозрачная, а вперед подруг оклемалась!

— Ну уж и вперед! — Весело прозвучал голос Кати, еще чуть тусклый, но исполненный бодрости.

Нелли с трудом приподнялася на локте с каменного полу, прямо на который ее и опустили подкупленные сторожа. Катя уже стояла на коленях, силясь встать на ноги. Параша лежала недвижимо.

— А с волосьями-то обошлось, а? Нето б ходить вам обеим с голыми головами!

— А почему нам, не тебе?

— Бабы на рынке говорили, им только светлые волоса нужны, в моде у них парики белокурые, как у волков овечьи шкуры!

— Катька, так ты знала про волоса?!

— Вестимо, знала! Чего раньше времени-то огорчать?

— Ну, уж этого я тебе по гроб жизни не забуду, — Нелли расхохоталась, хотя от смеха больно ломило в ребрах.

ГЛАВА XIII

— Эх, поясница моя не даст на кровать ее переложить, — подосадовала женщина, склоняясь над Парашей. — Да и вы слабые обеи. Вставайте с полу-то, вставайте, на камнях валяться — хворей набираться. Я уж не отважилась синим молодчикам велеть вас получше уложить, хоть и дурни, да мало ли.

— И то чуть не догадался один, — Нелли, присев, оглядывалась по сторонам.

Множество убогих жилищ довелось ей повидать за недели странствий, но это чем-то отличалось от прочих. В большом камине с нечищеной сто лет решеткою булькал на крюке котел, это и был единственный свет в комнате, где уже начало темнеть. Впрочем, днем едва ль было тут много светлей, чем ночью: два забранных сероватой слюдою окошка казались слишком уж малы, а с третьего, в коем пластинки давно повылетели из своих свинцовых рамок, ставень, похоже, не снимался никогда. Единственную, широченную, кровать украшал темный бархатный полог, даже в игре сполохов неверного пламени устрашающе драный и пыльный. Не хотела б Нелли его разглядывать при ярком свете.

— Да ты уж, Кандилехо, могла б поболе зелья налить. Тютелька в тютельку пришлось, без запаса.

— Да побоялась, матушка Мадлон, так оно и вовсе можно не оттаять. — Катя, к вящему изумлению Нелли, говорила по-французски, хотя и произносила дурно. — Что-то Прасковья долго не очухается, а?

— Не бось, будет жива. Всяк по-своему такое питье выносит. К тому ж вы бабы рожавшие, а она девка.

— Катька, а у тебя вправду дети есть? — Нелли поднимала руки, сгибала ноги, разминая тело, выгоняя остатки незримых иголочек. — И откуда, ты, добрая женщина, знаешь, что есть у меня сын? Что я замужняя, а Прасковья нет, это понятно, по кольцу да по убору.

— Прям тебе, по убору! — фыркнула Катя вместо той, кого назвала Мадлон. Та, меж тем, наклонилась вновь над Парашей с чашкою и тряпицей в руках. — Дети у меня есть, но мало, трое.

— Мало?! Мы ж еще молодые!

— Двадцать два года, не такая уж молодость. У других по пятеро бывает. Старший, Янко, маленькой барон цыганский.