Лили и осьминог

– И что она сказала? – Дженни по умолчанию говорит о незнакомых людях в женском роде, выражая свое мнение об обществе, в котором доминируют мужчины, – видимо, подцепила эту манеру еще в конце девяностых, на каких-нибудь курсах женских и гендерных исследований, а теперь она выглядит жалко и неестественно.

– Он, – я подчеркиваю это «он», – почти ничего не смог сказать. Взял материал для анализов, но их результаты оказались неопределенными. Теперь хочет взять у Лили под наркозом образец побольше.

– Как вы к этому относитесь?

Когда мне не хочется отвечать на чей-нибудь вопрос, я просто отвечаю на другой, невысказанный. Только сейчас я понимаю, как часто это происходит.

– Я заметил, что часто стал оставлять Лили одну, хоть и ненадолго. Я не хочу расставаться с ней, но быть с ней вместе означает также быть с ним, – я делаю паузу, Дженни кивает. – Вдобавок осьминог появился, когда меня не было дома, и почему-то мне верится, что я должен уехать, чтобы он исчез.

– А может, он не собирается исчезать.

В ответ я свирепо смотрю на нее.

– Может, осьминог и не собирается исчезать, а вы просто стремитесь к эмоциональному отчуждению от Лили.

На меня накатывает тошнота.

– Это оскорбительно. Вы меня оскорбляете.

– Я не хотела. Это естественная реакция на скорбь.

– Скорбь? – Я переспрашиваю сразу с тремя знаками вопроса – настолько врасплох застает меня это слово. – О чем вы вообще говорите? Я не скорблю.

Дженни поднимает брови, словно спрашивая: «Да неужели?»

– О чем мне скорбеть? Единственное, чего я добиваюсь, – чтобы осьминог ушел.

– А разве одно другому мешает? – спрашивает она.

Ну надо же, кто бы говорил.

Дженни продолжает:

– Почему нельзя стараться заставить осьминога уйти и в то же время готовиться к тому, что он, возможно, не уйдет?

– Уйдет.

– Вам и ветеринару, конечно, виднее. Но Лили немолода, вы сами говорили, что в своем выводке она была заморышем, у нее не раз возникали проблемы со здоровьем. Если в ближайшем будущем с вами не произойдет ничего катастрофического, скорее всего, Лили не станет раньше, чем вас, и в общем контексте вашей жизни это произойдет сравнительно скоро. Если ее не заберет осьминог, это в конце концов случится по другой причине. Из-за какого-нибудь носорога или жирафа.

– Из-за носорога или жи… да откуда же у собаки возьмется жираф?

Новая Дженни определенно съехала с катушек.

– Это естественно – начинать скорбеть о потере наших близких по мере того, как они стареют. Еще до того, как мы их теряем.

Я передал ее слова моему воображаемому терапевту, который с гарантией превращал халтурные советы Дженни во что-нибудь менее бездарное. Но на этот раз он был непривычно молчаливым; боюсь, потому, что не усматривал ничего плохого в ее диагнозе.

– И кстати, что такое «скорбь»? Что это вообще означает? – ощетиниваюсь я.

– Люди дают ей разные определения. Я бы сказала, что это временное психическое расстройство. По мнению Фрейда, это нечто вроде отхода от нормального отношения к жизни.

Я смотрю на Дженни в упор, чтобы она видела мое раздражение.

– Во-первых, это были риторические вопросы. Я знаю, что такое скорбь. Во-вторых, спасибо за то, что назвали меня психом.

Дженни улыбается, словно в попытке смягчить свое оскорбление.

– Скорбь – патологическое состояние. Просто в жизни с ней сталкивается столько людей, что нам и в голову не приходит считать ее таковым. Мы ждем, что люди окунутся в нее, выдержат ее и выйдут из нее как ни в чем не бывало.

Солнце льется в окна, ложится лужицей света под ноги Дженни. Она сбрасывает туфли и протягивает к солнцу голые пальцы. Мне вспоминается Лили, которая совсем как кошка ищет освещенные солнцем уголки, чтобы прикорнуть. Мне часто случается находить ее задними ногами на лежанке, а остальными телом – на согретом солнцем линолеуме.

Я думаю о «валиуме» и «викодине», которые порой становятся моим солнцем, и своем стремлении подползти поближе к их согревающим лучам.

– Ладно. Я скорблю. Может, выпишете мне рецепт?

Увы, Дженни знает о моей боязни впасть в зависимость (мы с ней подробно разбирали этот вопрос) и не клюет на крючок.

– Посмотрим.

Может, и мне осьминог нанес ущерб, и теперь у меня судороги разума. В последнее время мои мысли выглядят скорее детскими, чем принадлежащими взрослому мужчине: тут и магическая рационализация потребности куда-нибудь уехать, чтобы осьминог исчез, и стремление стать больше, внушительнее, чем я есть на самом деле, чтобы во мне разбушевался ураган, и необходимость в истериках как средстве самовыражения.

– С чем у вас ассоциируется скорбь? – спрашивает Дженни. Ее вопрос разом отрезвляет меня.

Я отвечаю не задумываясь:

– Наверное, с «Похоронным блюзом» У.Х.Одена. Кажется, все-таки Одена. Ничего оригинального.

– Я его не знаю.

– Это стихи.

– Я так и поняла.

– Просто поясняю. Не диск с блюзом.

Дженни пропускает мимо ушей мой выпад насчет ее интеллекта.

– А разве ваш ответ обязан быть оригинальным? И разве не для этого существует поэзия? Чтобы поэт выразил нечто настолько личное, что оно в конечном итоге оказывается всеобщим?