Лилия Лукина- Если нам судьба...

— А вы чего же хотели? — удивилась библиотекарша.— Баба Дуся ее воспитала, направление в институт выхлопотала, а та исчезла и на глаза столько лет не показывалась. Другие-то хоть на каникулы приезжали, а эта — как пропала. Приехала только один раз, да и то как-то крадучись, чтобы не видел никто, шмыгнула в дом, хорошо, что баба Дуся в тот момент как раз появилась. У Павла Андреевича в бригаде рабочий ногу сильно повредил, так он за ней рано утром на машине приехал, а тут обратно привез. Она в дом вошла, а там Катя. Ругались они сильно, Павел даже из машины вылез, чтобы пойти посмотреть, не обижает ли кто Евдокию Андреевну. На крыльцо поднялся, а Катя выскочила, чуть с ног его не сбила, и бегом, как будто гонится за ней кто-то. Я почему это все знаю? Мы же тогда в соседних домах жили. Это сейчас она в новом живет.

— Сколько же лет она не приезжала? Может быть, не так уж много времени прошло, как вам кажется? — спокойно, говорила я себе, спокойно. Главное — не насторожить ее. Общая картина была мне ясна, оставалось выяснить у бабы Дуси кое-какие подробности, и все встанет на свои места.

— Помню, что летом, в июле, потому что народу в библиотеке было много, те, кто поступать в институты собирались, к вступительным экзаменам готовились, в августе уже намного меньше стало. А вот год? Дайте подумать.А в 92-м это было, как раз между двумя путчами не путчами, революциями не революциями. Мы здесь так и не поняли, что там в столице происходило. Точно, в 92-м.

Только бы Евдокия Андреевна была со мной откровенна, захотела мне помочь, думала я, перегоняя машину к ее дому. Ну и положение! С одной стороны, и волновать ее нельзя, все-таки возраст более чем солидный, а с другой — если я начну пусть даже не врать, а недоговаривать что-то — она может это понять и не поможет. Я же не знаю точно, что тогда произошло, могу только догадываться с большей или меньшей долей уверенности в отдельных деталях. Ладно, сориентируюсь по обстановке.

Меня уже ждали. Евдокия Андреевна оказалась маленькой худенькой старушкой в аккуратно повязанном беленьком платочке и простом ситцевом платье.

— Садись, детонька,— сказала она.— И говори все, как есть. Нечего меня жалеть. Моя вина — мой и ответ будет, когда перед Господом предстану.

Она требовательно смотрела на меня выцветшими от старости голубыми глазами, и я, поняв, какую страшную боль могу причинить ей своим рассказом, постаралась смягчить его, как могла.

— Ох, детонька,— вздохнула баба Дуся.— Какую же тяжесть ты на себя взвалила! Я так понимаю, что ты остановить ее хочешь?

— Помогите мне, Евдокия Андреевна,— я взяла ее за руку, и эта высохшая, похожая на птичью лапку кисть с тонкой, сухой кожей и просвечивающими синими венками растрогала меня до слез — видимо, сказывалось глубоко загнанное внутрь накопившееся напряжение всех последних дней.— Я знаю, я уверена, что вы это можете, но не знаю, захотите ли.

— Ну, что ж, слушай,— обреченно сказала Евдокия Андреевна.— А потом будем думать, как поступить.

Доставшаяся ей десятилетняя внучка была, с одной стороны, истинной Злобновой и постоянно напоминала ей о ненавистном зяте, а с другой стороны — единственной памятью о дочери. Но делать нечего, Евдокия Андреевна воспитывала ее, как умела, и потихоньку начала передавать свои знания, чтобы не пропали вместе с ней. Катя училась старательно, не просто запоминала, что ей говорили, но постоянно сама спрашивала, интересовалась. Сначала баба Дуся этому радовалась, а потом насторожилась.

— Понимаешь, детонька, вопросы ее были уж очень странные. Я ей объясняю, сколько нужно положить какой травы, чтобы лекарство получилось, а она меня спрашивает, а что будет, если той или иной положить больше или меньше. Поможет это человеку или совсем наоборот, а если он от этого заболеет, то, как сильно, не умрет ли? Я сначала думала, что она просто боится, что навредить сможет по неопытности, и объясняла все подробно. А когда у нас в селе собаки дохнуть начали, да все по-разному, какая от удушья, какая просто утром не проснулась, глаза-то у меня и открылись, поняла я, кого воспитала. Ох, горе горькое... — застонала Евдокия Андреевна.

Ксения встревоженно на нее посмотрела, обняла, начала гладить по плечам, успокаивая. Потом взяла со стола стакан и поднесла ей к губам, как маленькой.

— Попей, бабушка. Успокойся.

Баба Дуся отпила несколько глотков, посмотрела на Ксению с благодарностью и, вздохнув, продолжила:

— Надо было мне тогда грех на душу взять, да не смогла — Любашина ведь дочка. Я уж и сама стала ее бояться. Отравила бы она меня, и рука у нее не дрогнула бы, одно слово — Злобнова. Ездил ко мне лечиться один начальник из райцентра, вот и попросила я его, чтобы он помог ее в институт отправить, с глаз долой. Кабы я знать тогда могла, чем это закончится...

— Евдокия Андреевна, она в Баратове замуж за профессора Добрынина вышла...

Баба Дуся меня перебила: