Лиловые люпины

Пожарова, черноватая, узенькая и высокая, казалась еще длиннее и уже от южного загара и от особо заплетенных косичек. Она начинала их плести высоко над затылком, и эти исходные бугорки торчали с двух сторон, как рожки. Лицо ее выражало какой-то постоянный порыв вперед и вверх, словно ее иссушал и вытягивал невидимый внутренний МОЙ, подхватывавший своим вихрем худенькую фигурку. Когда Пожарова села ко мне, я тотчас выложила на середину парты двойной листок в клеточку для переписки и накарябала: «Ты где живешь? Хочешь, пойдем после школы вместе?» Ответа пришлось ждать долго. Ира с достойной и обстоятельной бережливостью устраивала на парте чистейший, обернутый калькой учебник англяза, образцовейшую тетрадь с ровно наведенными по линейке полями, и, в желобке возле чернильницы, прозрачную розовую плексигласовую вставочку с 86-м пером. Потом она оторвала кусок первозданно незапятнанной промокашки и домовито обтерла нашу общую теперь чернильницу, которую я безобразно заляпала фиолетовой гущей, уже засохшей и отливающей павлиньей зеленью. Возле вставочки она положила специальную фланелевую кругляшку для вытирания перьев, и очень кстати, потому что, обмакнув перо и вытянув на нем ком разведенной мною в чернильнице грязищи, ей немедленно пришлось обтереть перо и вновь, осторожнее, обмакнуть. Лишь тогда, косясь на листающую журнал Тому, Пожарова вывела под моим вопросом одно только круглое, аккуратное слово «подожди». Делать нечего, я стала ждать. Но, внимательно и безукоризненно прямо отсидев англяз, Пожарова не приблизилась ко мне и на перемене.

Выйдя из класса, она встала напротив дверей, у коридорного окна, прижавшись задом к батарее, — такая подтянутая и безупречно одетая, что мне, сутулому и нескладному облому с посеревшим полуоторванным воротничком, нечего было к ней и соваться. Между тем все они окружили ее, и я, независимо прогуливаясь по коридору под ручку с Инкой Иванкович, ловила обрывки пожаровских рассказов. Сухонько-информационным, но горделивым тоненьким голоском Пожарова повествовала всем об Абхазии: какие там горы, какие черные лебеди плавают в курортных прудах, разевая алые злые клювы, какие пещеры, похожие на дворцовые залы, таятся в горе Афон, где сталактиты и сталагмиты осеняют неживую зеленоватую МОЮ подземных озер. 9–I всегда неутолимо и скрытно тянулся ко всему экзотическому, и к концу дня Иру уже называли просто «Пожаром», что очень ей подходило, — на сей раз у меня даже не вызвал раздражения всеми ими принятый способ сокращения фамилии, «ширпотребный способ», как именовала его я за неимением в своем тогдашнем лексиконе слов «банальный» или «тривиальный».

На следующих уроках Пожар не сказала и не написала мне ни слова, а на последней перемене сдержанно предупредила, что домой договорилась идти с нашим комсоргом Наташей Орлянской («Орлянкой»): им по дороге. Я пошла, как обычно, с Инкой; была моя очередь провожать ее.

Пожар оказалась круглой отличницей, но списывать мне на контрольных не давала, наверное считая, что так не подтянет, а лишь еще пуще развратит меня. Только однажды, на черчении, на котором всегда из-за растерянной мягкости Ольги Ивановны болтали чуть не в голос, перекидывались в открытую записками и шапками для примерки, даже подходили друг к другу под предлогом передачи циркулей и рейсфедеров (готовальни были далеко не у всех), Пожар вдруг предложила мне:

— Хочешь, покажу, каких мы в Сухуми чертей под горку запускали?

— Конечно, хочу, Пожар!

Пожар взяла листок, по обыкновению тщетно заготовленный мною с начала уроков, сложила из него толстенький двойной треугольник, внизу, в его расширенной части, вырезала бритвой две маленькие, широко расставленные ступни и поставила его на скат парты. Черт по гусиному разлапо заковылял вниз, к откидной крышке, так уморительно, что я до конца черчения не переставала хохотать, особенно когда Пожар нарисовала на треугольнике вытаращенные глазки и самодовольный вздернутый носишко. Делать чертей я не научилась, но девы, привлеченные моим хохотом, раскрыли чертов секрет мигом, и в этот же день черти, наводнив класс, косолапили вниз уже по всем партам. Но попалась на чертях, естественно, я одна, со смехом запустив на англязе под горку пожаровского черта, снабженного к тому моменту еще и словом «Тома»: она, кругленькая и низенькая, обычно расхаживала между нашими колонками точь-в-точь такой походкой.

— Стэнд ап, Плешкоува! — раздался надо мной сытный голос Томы, которая большинство русских слов, в том числе и наши фамилии, прослаивала добротным англязным акцентом. Я поднялась и стояла, пока Тома под злорадный хохоток класса изымала черта, читала надпись и упрятывала улику в разбухший рыженький портфельчик.