Лиловые люпины

Мы поднимаемся на второй мост, Дворцовый, вымощенный камнем, с узорной пышной чугунной решеткой. Этому мосту оказывается гораздо большее почтение: какая-то девушка прикрепляет к его перилам флажки — для СКОРО, для ЗАВТРА, для Первого мая. Прикрепит флажок — он от ветра выпрямится и волнисто затрепещет. Мы даже расцепляем руки и портфели, чтобы по пути подставлять ладони под жесткое коленкоровое трепетание флажков.

Вот и Дворцовая площадь, конец похода. В ней ничего особенного — просто очень большая, словно серое каменное озеро. По площади, как лодочка, плывет странная машина, оставляя за собой толстую и ровную белую линию. Мы удивляемся, и рядом с нами раздается:

— Линейка — чтобы ЗАВТРА ровнее шли колонны на параде.

Это говорит дядька, подкрашивающий трибуну. Он макает большую кисть в ведро с краской, белесо-голубой, как сегодняшнее разомлевшее от тепла небо. С кисти капает, камни вокруг ведра сплошь в голубую горошинку.

— Смотри, он как будто небом красит, — говорю я.

Наташке, вижу, нравится это сравнение. Она оглядывается по сторонам, точно приискивая, что бы еще с чем бы еще сравнить, не находит и заявляет довольно громко:

— Тем более зачем же он небо проливает? — В этот момент она замечает рядом спящего пирожком на булыжнике рыжего кота, чья шкурка блестит на солнце, жаркая и сухая, точно песок на пляже, и добавляет осуждающе: — Того гляди и кота закапает.

— Краска жидкая, — неожиданно оправдывается дядька, — и кисть квёлая, совсем не держит. Вот выдадут СКОРО хороших кистей и олифы…

Вдоль длинной, бело-голубой, разнообразно-подробной и незаменимой для будущих разглядываний стены Зимнего дворца к нам подъезжает низенькая тележка, которую везут две тетки и еще один дядька. В тележке — складная лестница и множество непонятных красно-мясных, но выцветших матерчатых свертков, узких и словно присыпанных пылью или хлоркой. Возле нас тележка останавливается, дядька расставляет лестницу, взбирается на нее со свертком и укрепляет его в железной держалке на стене. Сверток тяжело разворачивается, опадая, и оказывается красным флагом, из тех, которыми ЗАВТРА будет «полыхать город». Сейчас он в здешнем застенном безветрии вовсе не полыхает, а равнодушно обвисает белесоватой кумачовой тряпицей. Тетки снизу командуют: «Выровняй! Теперь вправо его подай!» — дядька выравнивает флаг, слезает, тележка едет дальше, и у следующей держалки все повторяется сначала.

Мы покидаем площадь, идем обратно, и на набережной, отдыхая, приваливаемся к теплому граниту парапета.

— Сегодня целый день все СКОРО и ЗАВТРА, — говорит Наташка и загибает пальцы: — Слон СКОРО, разрушенный дом СКОРО, второй класс СКОРО, учебники СКОРО, кисти и краски СКОРО…

— Большие деревья СКОРО распустятся, — помогаю я, но Наташка не дает мне места, выпаливает:

— Первое мая СКОРО, даже ЗАВТРА!.. И СКОРО мой папа вернется!

Она не подозревает, что горестно ошиблась.

— И мой! — не отстаю я. — Война СКОРО кончится!

Я не подозреваю, что ничуть не ошибаюсь.

Наташка на миг задумывается: ее мирный карий зрачок добродушно и стыдливо косит на меня. Она тянет нерешительно:

— Хо-очешь, Ника-андра, да-авай каждое тридцатое апреля так ходить? И во втором классе, и в третьем, и потом?

Очевидно, она, как и я, ощущает какую-то незначительность и незавершенность нашего путешествия. В самом деле, шли-шли к Дворцовой площади, а там — белая линия для парада, голубые горошинки жидкой краски, тележка с поношенными, может еще довоенными, флагами, обыкновенный рыжий кот— и всё?.. Нет, нужно что-то особенное, торжественное!..

— Тогда надо поклясться, что каждый год, ВМЕСТЕ, — подчеркиваю я. — И чтобы — никому!

— А как клясться?

— Пойдем на мост и там скажем клятву. И бросим в Неву самое-самое красивое, что у нас есть. Чтобы не просто так клясться.

— Наши черепки! — мигом схватывает Наташка.

— А не пожалеешь?

— Не пожалею, не жадина! — Наташка обстоятельно дополняет: — Только лучше, знаешь, напишем клятву на бумаге и завернем в нее черепки. Бумага размокнет и пропадет, конечно, зато черепки не разлетятся, так и утонут рядышком.

— И бумага, ну, то есть клятва, не пропадет. Еще и лучше: клятва растворится в Неве, Нева ее запомнит. Вот клятва и будет в ней всегда течь.

— Верно! Давай, пиши клятву!

Все через те же самые сорок пять лет Наташка позвонит мне в особенно мрачном настроении и предложит мне с той же легкостью: «Слушай, Никандра, напиши по нам реквием», и когда узнает, что я его уже пишу и что это — проза, скажет обиженно: «А я-то хотела, чтобы стихи, вот уж не думала, что ты поленишься»…

…Но сейчас я и вправду не то что ленюсь, а, как всегда, не очень-то на себя надеюсь.

— Наташка, у меня же чистописание никуда не годится. Ты пиши!

— Хорошо, напишу, а ты придумай. Ведь придумывать труднее.