Лиловые люпины

Когда-нибудь, лет через сорок пять, я это для себя сформулирую по-другому: 30 апреля 1945 года, как, может быть, и все наше детство, проходило между предвкушением и восстановлением, которые в общем-то одно и то же. Именно предвкушение и восстановление заставили нас на всю жизнь запомнить этот день, даря нам чувство необычной свободы и власти над замусоренной пустырной землей, да и над всем искореженным и предпраздничным городом.

Но сейчас мы это ощущаем смутно, мы просто наслаждаемся. Усевшись на теплый розовый парапет фонтана спинами к его неприятному запаху и лицами к Парку, оставшемуся за речушкой, мы разговариваем.

— Интересно, — замечает Наташка, — почему маленькие деревья и кусты там всякие уже совсем зеленые, а большие деревья еще голые?

— Не знаю… А знаешь что? Наверное, старые деревья — недоверчивые. Они думают: «Вдруг зима еще вернется? Подождем пока!» А маленькие — торопятся, ведь им расти надо.

— Откуда ты знаешь, что они думают? — трезво и недовольно говорит Наташка. — Молодые просто ниже, и старые их заслоняют от ветра.

Слово «деревья» крутится у меня в голове, переставляя свои буквы и образуя рифму к самому себе. Я машинально бубню:

Эти старые деревья —

Нет к весне у них доверья…

Наташка, секунду помедлив с прикушенной пухлой нижней губой, продолжает спор:

Молодым куда теплей,

Распускаются смелей.

Наташкина рифма гораздо обычнее и проще моей, но здравая мысль, выраженная на сей раз стихами, убеждает меня, что я, как всегда, «увлекаюсь глупыми выдумками». Наташка владетельно обводит пустырь рукой:

— Слушай, тут как будто необитаемый остров. Давай это будет наш остров?

Здесь действительно остров: пустырь замкнут между речушкой, через которую мы перебирались, и рекой пошире, Кронверкой, за нею тянется мощная и угрюмая красноватая стена Петропавловской крепости. Уж не крепость ли и выплеснула на наш пустырь непонятную круглую сторожевую башню? Она ведь тоже мрачная и красная!

— А как мы назовем остров, Наташка?

— Успеется, это ты придумаешь. Главное, что наш.

Для Наташки главное, что наш, для меня — как назовем: назвать — как раз и значит выразить наши хозяйские права. Но назвать остров я не успеваю. Слева слышится резкий голосок:

— Андрей-воробей, гоняй голубей! Андрей-воробей, не трусь, не робей!

От Кронверки к нам идет молодая женщина в рыхлой черной плюшевой жакетке и цветастой крепдешиновой юбке, вялыми сборками плещущейся вокруг ее высоких и грубых мужских сапог. Перед нею вприпрыжку бежит мальчик лет шести, еще дошкольник, черненький, тощий-претощий и от этого длинненький, почти с Наташку ростом. Когда он замечает нас, в его песенке начинает звучать то, что и мы чувствуем внутри, — ревнивая тревога. Меняется и его припрыжка: он встает на руки, бежит колесом, отчего его тоже плюшевый пиджачок, видимо сшитый из остатков материнского жакета, съезжает ему на лицо, — потом он вдруг садится на шпагат, потом высоко сигает в воздух.

— Мама! — не выдерживает он. — Чего они тут?

Это же наше место! — И, сообразив, что раньше времени выдал себя, снова напевает нападательно: —Андрей-воробей, гоняй голубей!..

Мать не обращает внимания на выкрики, лишь озабоченно кидает: «Тихо ты! Руки поранишь, штаны изорвешь!»; но мы невольно поднимаемся и отходим от фонтана. Мальчишка тут же вскакивает на парапет и выделывает свои кренделя по каменному кругу, особенно стараясь на том месте, где сидели мы, и поминутно крича:

— Мама, гляди, как я умею! Мама, правда здорово?

Он опять не получает ответа, но не унимается, и ясно, что он совсем не к матери обращается, а к нам, большим девочкам, то ли напугать, то ли восхитить нас желая. Наташка произносит покровительственным тоном:

— Замечательно. Ну, а как тебя зовут?

— Андрей. Вот я же и пою!

— И молодец! — говорит Наташка, набухая важностью. — А почему ты говоришь, что это твое место?

— И не место, а весь остров!

«Вот как, даже знает!» — с обидой думаю я и пытаюсь подловить его:

— Если это твой остров, как он называется?

— Остров Свободный! — говорит Андрей, не задумываясь.

— Почему это? — все так же высокомерно спрашивает Наташка.

— Там на берегу, — он показывает в сторону нашей речушки, — есть куча вара, ну, такой черной смолы. Если жевать вар, зубы становятся белые без всякой чистки два раза в день! Значит, от чистки зубов я освободился, значит, мой остров — Свободный!

Хотя Наташка явно старается подчеркнуть, что он маленький, меня обжигает нестерпимая ревность, и я отвечаю на равных:

— И ничего подобного! Это Одуванчиковый остров! — Я говорю первое попавшееся. На самом деле у меня заготовлено приблизительное пышное название «Остров Лягушки и Ящерицы», просто я не до конца его обдумала.

— Какой еще Одуванчиковый? — вскипает Андрей-Воробей. — Как хочу, так и зову! Мой остров! Мы тут всю блокаду куски от каруселей собирали, печку топить! Даже вывеску стопили, «Катание детей и взрослых с 10 часов»! — Он с неожиданной горделивой враждебностью добавляет: — А вы еще неизвестно где в блокаду были!..