Лиловые люпины

Пыль — надо же, сколько ее в классе, пыли! — кипит в лучах, неутомимо танцуя и не опускаясь. Через проход между колонками, сквозь самую гущину солнечной пыли я передаю Наташке записку, пользуясь тем, что Мавра Аполлоновна поминутно унимает вертящийся и ровно подшумливающий 1–I. Но ее меткий зеленоватый взгляд, как раз вовремя прянув с бледно-морщинистого, суженного привычной строгостью лица, все же улавливает мое движение.

— Ника Плешкова! Я тебя для этого учила писать? Сюда записку! — тут она видит протянутую за посланием Наташкину руку. — Ну, если это тебе, Наташа Орлянская, возьми и подай мне, а уж вслух прочту я сама.

С оглашением вслух наших перехваченных записок мы будем сталкиваться все десять предстоящих нам в школе лет. Учителя станут заниматься этим в расчете найти в записках орфографические ошибки, глупые выражения и дурацкое откровенничанье, обнажающее наши приязни и неприязни и помогающее держать их под контролем. Но в моей записке ничего такого нет. Мавра Аполлоновна, читая ее про себя, задавливает сильной окологубной мышцей готовую всплыть довольную усмешку. То, что она делает потом, другие преподаватели многие годы будут называть «рискованными педагогическими приемами», «поисками дешевой популярности» и тем не менее не устанут безуспешно подражать заслуженной учительнице М.А.Терпенниковой. Никогда у них широта и добродушие не пробьются через корку расчетливой театрализованной шуточки. Или просто у них не случится широты и добродушия?

— Поди к доске, Наташа Орлянская! Я передумала, вслух читать не буду, а ты у меня сама сейчас перепишешь на доске Никину записку. Я вам обеим за нее выставлю отметки. Пиши — мы заодно еще раз полюбуемся твоим почерком.

Наташка берет записку, еще не ведая, что в ней, и идет к доске. Пригнутая виноватостью и ожиданием, она, плотненькая коротышка, становится еще короче и еле достает до пустой линейки под прописью о 1 Мая. Она пишет, заглядывая в записку:

«Завтра первое мая. Может быть, отпустят раньше. Пошли гулять?»

Наташкиным почерком и впрямь можно полюбоваться. Он мало чем отличается от прописи Мавры Аполлоновны: те же кудрявые навершия букв, изящные утоньшения и утолщения, тот же умеренный наклон вправо — вот разве что соединительные черточки меж буквами чуть боязливо подрагивают.

— По письму и по чистописанию я бы поставила тебе, Наташа, пять. А Нике — четыре, потому что чистописания у нее в записке вообще ни на грош, как курица лапой, зато без ошибок. Но за поведение, за постороннюю переписку на уроке, обеим вам — по единице. На эту единицу и снизятся ваши оценки. Орлянская получает четыре, Плешкова — три. В журнал ради завтрашнего праздника я эти оценки не занесу. А теперь, — обращается Мавра Аполлоновна к 1–I, — читайте мой ответ на записку Ники.

Она отбирает у Наташки мел, отстраняет ее от доски и, вкладывая в писание все свое твердое каллиграфическое совершенство, выводит на нижней линейке:

«Отпускаю. М.А. Терпенникова. 30 апреля 1945 г.»

Мавра Аполлоновна поворачивается к недоумевающему 1–I:

— Непонятно? Я вас отпускаю. Вы свободны до третьего мая. Можете катиться, погода на славу. Дежурная! Не забудь перед уходом открыть фрамуги!

Суматоха, торжествующие визги. Резкие деревянные аплодисменты откидных крышек парт. Дежурная Валя Изотова стирает с доски, одну за другой открывает фрамуги, оттягивая их на крепких витых шнурках. Ведь у нас теперь во всех окнах новенькие стекла и широкие фрамуги — даже в третьем, дальнем от двери окне, что всю зиму было забито фанерой с круглым вырезом наверху для трубы маленькой печурки, топившейся прямо в классе. Труба эта, вся в серо-синих переливчатых пятнах и коричневых потеках какой-то смазки, вплоть до весенних каникул коленчато изгибалась над нашими головами, затемняя и суживая класс, делая его похожим на тесный вагончик, но зато — согревая. Пока мы в марте отсутствовали, печку с трубой убрали, окна заново застеклили и поставили под ними батареи.

На улице — парное тепло. Его можно не только чувствовать, но и нюхать. Оно пахнет самим собой, теплом, хотя этот запах составной, сложный. Пахнет не летним, устойчивым и безразличным теплом, а особым, начинающимся и подначивающим. В нем есть и настораживающий свежий дух не растаявшего где-то снега, и рыбно-йодистое веяние проснувшейся МОЕЙ, и привкус зеленого терпкого сока природы, далекой, дающей о себе знать лишь пучками травинок в щелях меж домами и тротуарами да яростно-желтыми кляксами одуванчиков на пустырях. Вся Петроградская — система обширных, насквозь проходных пустырей; по ним, если взять вправо наискосок от Малого проспекта, легко добраться до первой нашей с Наташкой цели — Парка, в котором спрятан Зоопарк.