Лиловые люпины

Я несу портфель в левой руке, Наташка — в правой. Портфели прижаты боками друг к другу, так, чтобы они как можно больше сплющились и их ручки оказались бы рядышком. Это позволяет равноправно нести вдвоем оба портфеля, держась вдобавок за руки. А устанем — поменяемся местами, сменим руки. Мы идем по пустырям, загроможденным мусором послебомбежечных развалов. Дома, совершенно выпотрошенные прямыми попаданиями, ажурные на просвет из-за выбитых с обеих сторон окон, обнесены серыми деревянными заборами: в развалинах опасно, можно попасть под обвал. Но мы не из трусишек, не раз там, за заборами, бывали. Чего только нет в стеклянно-кирпичной земле вокруг развалин и внутри их! Особенно много отменных черепков для игры в классы. Кажется, вся довоенная, а может, даже задолго до нас бывшая посуда лежит там в осколках. Мы в них хорошо разбираемся, не всякие берем. В 1–I, например, совсем не ценятся фаянсовые, ржавоватые на сломе треугольные тарелочные отколы с сухим геометрическим орнаментом или с невыразительными, тоже почти геометрическими, никакими цветочками, как на нашей сахарнице. Они зовутся у нас «зубья» и годятся только для вычерчивания классов по земле. Гонять их ногой, прыгая, нельзя, — они для этого и тяжеловаты, и некрасивы, а у нас в классе с осени идет борьба за самый красивый черепок. Заслуживают внимания только фарфоровые, сахаристые на отколе черепки с цельным, ярким, а главное, подробным изображением. Сейчас мы с Наташкой, наверное, переплюнули всех: в карманах наших пальтишек прячутся два идеальных черепка: у меня — с желтой, пышной и сочной, как кочан, розой, а у Наташки — с павлином, сидящим на ветке и свесившим нераспущенный хвост. Наташкин черепок драгоценен именно тем, что павлиний хвост скромно сложен ДО ВРЕМЕНИ. Ведь можно ожидать, что павлин когда-нибудь раскроет его блистающий веер и черепок тогда станет воистину сказочным. Честное слово, если бы павлин был нарисован с уже распущенным хвостом, черепок не имел бы столь высокой цены. Ведь ни один художник не нарисует хвост таким, каким мы его предчувствуем. Это вроде как с завтрашним праздником. Одно Первое мая, 1 мая 1944 года, мы в Ленинграде уже видели, хоть и были еще дошкольницами, вернувшимися из эвакуации: Наташка — с Урала, я — из Катта-Кургана Самаркандской области. Мы с Наташкой не были тогда знакомы и сейчас пересказываем друг другу все, что должно быть ЗАВТРА: все эти кумачово волнящиеся знамена и лозунги, скачущие, пестрые, сверкающие фольгой раскидан, увы, набитые обыкновенной опилочной трухой, пышно-бумажные, радужные китайские сборки, приобретающие при разворачивании самые невероятные формы, бархатные и пластмассовые розы и незабудки, прикалываемые к отворотам пальто, стеклистая и приторная вата «снежков» с черносливом, пискливые до зуда в губах «уйди-уйди» и, конечно, «именное» мороженое — плоские кругляши, зажатые между двух вафель с выпуклыми именами, мужским и женским. С «Наташей», наверное, что-нибудь найдется, а вот с «Никой», как мне по опыту известно, — шиш! Все это сбудется ЗАВТРА, но СЕГОДНЯ, еще не сбывшееся, оно куда привлекательней. Для того чтобы увидеть готовящийся к празднику город и попредвкушать вместе с Наташкой завтрашнее, я и затеяла нынешний поход. Путь до нашей окончательной цели, еще пустынной Дворцовой площади, нам обеим отлично знаком, мы обе уже не раз проделали его поодиночке, и вся штука в том, чтобы пройти его вместе.

Цепь пустырей обрывается тесно застроенной Зверинской, которая выведет нас прямо в Парк. Мы движемся вдоль жилых окон первых этажей. Вата между их рамами, усыпанная рубленым елочным дождиком и украшенная малышовыми пластмассовыми рыбками, уточками и пупсиками, за зиму совсем пожелтела. Окна чаще всего плотно задернуты, и лишь изредка можно увидеть закастрюленную масляную голубизну кухонь или сумрачную, тесную от чужой мебели, картин и абажуров, глубь комнат, — задерживаться и разглядывать неприлично, и тем более притягивает эта таинственная непонятность чужого жилья, это мимоходное прикосновение к нему. Широкое беззанавесочное окно булочной, не той, в которую мы обычно ходим, но совершенно такой же, наоборот, не привлекает меня из-за своей знакомости. Я слишком хорошо знаю и темную россыпь очереди, и стеклянные витринные цилиндрики с мукой и крупой, и навал хлеба и батонов за спиной продавщицы, однообразно работающей огромным вделанным в прилавок ножом, то взлетающим над буханкой, то ныряющим в свою оцинкованную щель. Мне всегда кажется, что этот нож, грубо руша на крупные части буханку и в то же время умея безошибочно вырезать тонкие треугольники и квадратики довесков, до того вкусных, что их не донесешь до дому, режет на секунды и само время, выстоянное в булочной.

Мы уже в глубине Парка, перед зелеными деревянными воротами Зоопарка. Слева — окошечко кассы, почему-то закрытое. Я тащу Наташку в ворота, решив, что можно, стало быть, пройти без билета, но нам преграждает дорогу рубчатый ватный рукав невесть откуда взявшейся сторожихи:

— Просушка! Закрыто на просушку!