Лиловые люпины

…Через семь лет, уже во взрослой моей жизни, вызванная в КГБ по делу моего арестованного старшего друга, писателя У., я точно так же буду недоумевать, — откуда он знает?! — когда следователь К. с пугающей точностью воспроизведет наш разговор с У., происходивший наедине в квартире У. Следователь потребует от меня подтверждения «антисоветских высказываний У.», приводя их дословно. Среди прочих всклокоченно мечущихся соображений — к примеру, уж не донес ли У. сам на себя — мелькнет у меня и знакомая дрожащая девчоночья мыслишка: а вдруг этот гэбист с мясистым носом над вальяжным распахом белой рубашки наделен всезнанием чародея? К., опытный психолог, мигом почует мой суеверный страх и с каким-то насмешливым и почти добродушным удовольствием примется его раздувать, понукая: «Говорите же, хотя нам и без того все известно».

После изнурительного шестичасового допроса, после беспомощных моих уверток и «забывании», когда я наконец идиотски ляпну: «Если вам все известно, зачем вы меня-то спрашиваете?» — К. отпустит меня, одичалую, тошнотворно отчужденную от улиц, трамваев, деревьев, от себя самой. Даже витринные, мертво растянутые в виде лучей, пустые чулки, даже сумрачные, дышащие на ноги холодным тленом зевы подворотен покажутся мне незнакомыми и нереальными реалиями заколдованного и отторгнутого, не моего мира, в котором всем заправляет и всюду присутствует К. Его черты мне будут мерещиться в каждом прохожем: вон он, К., в автомате, а вон, на остановке, еще К., его рубашка, его нос, — как много его везде и как мало меня, напуганной, ничтожной, как легко ему все обо мне знать! Он отпустил меня, чтобы снова прихлопнуть, едва понадобится. Только дома я припомню, что, кажется, бывают подслушивающие и записывающие устройства, и одно из них гэбисты, несомненно, установили в доме У., задиристого и несдержанного на язык…

…Но в 9–I я еще не слыхивала о таких штуках. Возросшей под трубой дореволюционного дедовского «Пишамура», мне и пате-фон-то представлялся вершиной технического прогресса. Куда проще было поверить в волшебный талисман Пожар.

Итак, она непобедима и знает обо мне все. Надо немедленно сдаваться, признавать свое поражение, обещать, что впредь буду покорна ее грозной потусторонней власти. Пощады придется просить прямым и полным текстом, с повинной головой приблизясь к властительнице, например, на большой перемене, если останется время от очередной перекочевки. Что Пожар порешит со мной сделать? Станет ли ходить и провожаться со мной или только молчаливо примет мое откровенное повиновение в школе, как недавно приняла рабство Верки Жижиковой, бегающей для нее в буфет за зубчатыми коржиками и «тещиными языками»?.. С хрустом надкусывая «язык», Пожар и «спасибо» не говорит Верке, а лишь чуть заметно кивает ей, словно констатируя обыкновенность ее услуг. Но я все-таки не Жижа, и коли Пожар так старалась меня обломать, я, наверное, нужна ей для чего-то другого. А что, как Пожар давно уже тайно определила меня в летописцы своей чародейской жизни? Понадобилось же Кинне, чтобы я записывала то, чего с нами вовсе и не происходило, а ведь с Пожар-то случилось на самом деле, иначе, без чародейства, повторяю, откуда бы ей все знать?

Из химкаба мы перебрались в физкаб, на физику. Пропустив мимо себя весь осуждающе-безмолвный, ни о чем не расспрашивающий 9–I, я устроилась рядом с Кинной за последним столом, достала тетрадь по трите и, отлистнув несколько чистых страниц после недавнего куска «Межпланки», начала записывать тот отрывок о комсомолке и Подземном Духе, с которого начинается эта глава. Я сочиняла, чтобы оказаться готовой к новой роли летописца, прикрывая текст от Кинны. Не обозначила я в нем только точного места действия, не назвала ни Абхазии, ни горы Афон (а ведь Пожар, конечно же, не случайно с такой горделивой суховатой таинственностью рассказывала о них классу в самый день своего появления). Но географические названия можно вписать, когда велит Пожар. И даже если все происходило совсем иначе, чем у меня сочинилось, тоже нетрудно переписать, — важно настроиться на возвышенный и ознобляющий лад необычайного.