Лиловые люпины

Кинна после химкаба, как и остальные, не сказала мне ни слова, лишь поглядывала на меня затрудненно и обескураженно. Но, увидев на физике, что я карябаю в знакомой тетрадке, она легонько, щекотно провела пальцем по моему запястью — погладила, поощрила, наверняка считая, что я продолжаю для нее «Межпланку». Разрешит ли мне Пожар Кинну хотя бы до ее отъезда или незамедлительно потребует меня всю для себя?.. Я вдруг поняла, что думаю об этом, не дождавшись от Пожар знака, приказа, торопливо предаю Кинну, загодя сочиняя для Пожар, — стало быть, Кинна не так уж мне и дорога?.. Я покраснела, поскорей захлопнула тетрадь, но своего ужаса и какой-то потайной тяги к Пожар преодолеть уже не могла. Да и что там! Сейчас прогудит звонок на большую перемену, моей воли осталось на несколько минут, дальше покаяние перед Пожар и — ее воля. Взметнулась судорожная, молящая мысль — хоть бы мне Пожар Юрку-то оставила, не запретила с ним встречаться, это сейчас главное, раз Пожар знает все!..

От позорища меня спасло простое соображение: мне нужно опередить комиссию, которая пойдет к нам прямо из школы, что-то прибрать, припрятать. Но вся школа кончала заниматься с последним звонком, после пятого урока, и очередь в гардероб выстраивалась по всей парадной лестнице, до четвертого этажа, и двигалась медленно, шумливо и раздраженно, со звоном роняя номерки на зельцевый гранит ступенек, ибо пальто всегда выдавала только одна нянечка, как нарочно, хотя на гардероб их приходилось три-четыре. Так вот, если я по обычному своему везению окажусь в конце очереди, комиссия неизбежно обгонит меня и мне не удастся навести даже поверхностного порядка в запущенном своем хозяйстве. Стало быть, необходимо сейчас, на большой перемене, заранее вызволить свое пальто и до конца уроков таскать его с собой в придачу к остальным пожиткам.

Так я и сделала: спустилась в гардероб, с вежливой уклончивостью обошла вопросы трех вольготно бездельничающих в его сумраке нянечек — зачем мне понадобилось преждевременно брать пальто, гигиенично ли волочь его в классы, и вообще, возможно ли такое без особого разрешения, — взяла-таки пальто, скатала его на скамейке в тугой узел, перехватила шарфиком и поперла наверх. На это я истратила всю большую перемену; когда под любопытными взглядами всех их вносила свой уродливый двугорбый узел в биокаб, где предстоял урок новой истории, уже гундосил звонок, и с Пожар я поговорить не успела. Сверток я пристроила у батареи, под тем самым окном, с которого пучили вечно изумленные глаза вуалехвосты, никогда еще не видавшие верхней зимней одежды в своей экзотической биокабной тюрьме. Вошедшая МАХа узла не заметила или сделала вид, что не замечает, потому что весьма удачно, как мои родители утром, притворилась, что не замечает и меня самой. А я-то была уверена, что она вызовет меня отвечать, чтобы липший раз доказать себе и всем, что я достойна принятых ко мне мер. Но очевидно, я не знала всех педагогических тонкостей директрисы, — после грубого напора в своем кабинете она предпочла меня не видеть.

Благополучно отсидев историю, я поволокла портфель, мешок с шапкой и пальтовый узел на черчение в 5-II класс. Черчение проходило, как обычно, лихо и разнузданно, в нескончаемых разговорах вслух, переходах друг к другу по классу и наглых, едва прикрытых издевательствах над бесхарактерной Ольгой Ивановной, чередовавшей ласковое обращение с ругательными истерическими взвизгами о дисциплине. Как часто случалось, Ольга Ивановна закончила урок чуть не в слезах. Все повалили на лестницу занимать очередь в гардероб, и тут я, одевшись в классе, быстро проскользнула мимо застрявшей на площадке второго этажа комиссии. Замысел удался.

…Обе наши комнаты были чистенько прибраны, выметены ради прихода комиссии; все расставлено по местам и обтерто от пыли, даже стоявшая в узкой стеклянной вазочке на приемнике искусственная роза, жирные парафиновые лепестки которой обычно стягивали к себе густой пылевой ворс. Но порядок этот казался насильственным и неестественным: дом прибрали ровно настолько, чтобы он мог зваться вообще-то приличным жильем, куда невесть с чего вселилось омерзительное чудовище. Мои угодья намеренно оставили в их первозданно постыдном виде. Столовую позорила моя ухабисто застеленная утром кровать, а спальню — мой письменный стол с хаосом учебников, тетрадей, выдранных листков, изжеванных мной до бежевой древесины вставочек и карандашей. До прихода комиссии мне не удалось бы навести здесь и приблизительного порядка. В придачу ящики стола оказались выжидающе выдвинутыми, демонстрирующими уже совершенно помоечное свое нутро. Столь же пригласительно были выдвинуты два ящика бабушкиного шкафа в столовой, где кучились мои тряпки; туда не хотелось и заглядывать.