Лиловые люпины

Наталья Александровна, устроившись за столом ровнехонько между желтыми остовами Вовки и Дорки, достала из портфеля стопку наших тетрадей с сочинениями по «Кому на Руси…»

— Вы меня порадовали, товарищи, — начала она, — двоек нет совсем, троек мало.

Девы, трепеща в ожидании похвал любимой учительницы, выходили к ней по вызову поочередно; она похваливала, ободряла, особенно слабых. Последними, как всегда, в стопке лежали наши с Орлянкой тетради.

— Орлянская, получите вашу пятерку. Прекрасное, четкое, выстроенное сочинение. Что же до Плешковой, то она меня просто поразила. — Я оцепенела: Наталья Александровна, несомненно, раскусила трюк с поддельной цитатой, и теперь, после всего, еще и это! Но Зубова продолжала: — Плешкова настолько добросовестно отнеслась к теме, что, очевидно, читала некрасовское академическое полное собрание с вариантами поэмы и нашла в них цитату, которая требовалась по плану. — Она с оттенком уважения огласила фальшивку. — Представьте, я не подозревала о существовании такой цитаты в некрасовских набросках. Ставлю вам, Плешкова, пять с плюсом за исследовательское открытие. А остальным, товарищи, советую так же трудолюбиво и внимательно относиться к русской классике.

Мнение Зубовой настолько ценилось в классе, что на миг, казалось, вернуло меня к 9–I, уравняло с ним, даже, может быть, чуточку вознесло над всеми ними. Девы глядели на меня уже менее отчужденно, зараженные зубовской уважительностью. Меня же корчил стыд — похвала, единственный сегодня просвет, досталась мне путем наглого обмана. Но признаться у меня не хватило смелости, тем более что Наталья Александровна, не теряя времени, велела достать тетради для конспектов и записывать тезисы нового материала по «Господам Головлевым» Салтыкова-Щедрина.

— В этом романе, — мерно говорила Зубова, облегчая нам записывание, — нас будет прежде всего интересовать образ Порфирия Головлева, образ помещика, постепенно склоняющегося к волчьим законам уже нарождающегося в России капитализма. Когда вы читали, а к сегодняшнему дню я задавала вам прочесть роман, Порфирий Головлев, заслуженно прозванный Иудушкой, не мог не вызвать у вас отвращения. Не случайно сам Ленин использовал это прозвище, «Иудушка», как имя нарицательное для изменников и предателей дела партии, например для Троцкого. Типичный эксплуататор и стяжатель, Порфирий лишен и самых обычных человеческих чувств. Для него нет запретных способов обогащения. Расширяя свои владения, он готов на все. Так или иначе он губит всю свою кровную родню, завладевая ее состоянием. При этом он держится со своими жертвами якобы «по-родственному», в манере елейной, приторной ласковости. Не переставая называть свою родительницу, тоже корыстную и невежественную помещицу, «маменькой голубушкой» или «милым другом маменькой», он последовательно отнимает у нее бразды правления, имение, выживает ее из дому и обрекает на одинокую смерть. Подчеркиваю, товарищи, родную мать!.. Иудушка лишен даже сыновнего чувства к матери, самого святого и нерушимого из наших чувств, всегда воспевавшегося русской классикой. Между прочим, — отвлеклась она, — вспомним известнейшее стихотворение Симонова «Жди меня». Симонов пишет: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня». Крупнейший наш поэт чего-то тут не додумал. Не может мать поверить окончательно в то, что сын погиб. Это ошибка, и напрасно Симонов отдает приоритет в ожидании не матери, а возлюбленной. Приведу как доказательство ошибки другую цитату, из Некрасова: «Но в мире есть душа одна, она до гроба помнить будет». Это душа матери. Вот кровной-то, врожденной нашей любви, нескончаемого уважения к материнской душе и не имеет Иудушка. К сожалению, это отвратительное качество Головлева весьма живуче в эгоистическом и искаженном человеческом характере, и далеко не у одних только эксплуататоров и корыстолюбцев. Преследуя свои интересы, не умея обуздать своего эгоизма, некоторые люди и в наши дни, даже совсем рядом с нами, оскорбляют, угнетают, а порой и физически избивают своих ближайших родных, буквально сживая их со свету. Вы знаете, товарищи, о ком я говорю.

По классу пронесся возмущенный ропот. Верка Жижикова, обернувшись ко мне, тыча в меня пальцем, зашипела: «Иудушка! Иудушка!»

Это был конец, катастрофа. Если с утра на меня обрушивались разрозненные, хоть и болезненные, дробные палочные удары не очень-то уважаемых мною людей, то теперь сама Зубова, хитроумно подведя к этому материал, ошарашила меня как бы бревном по темени. Я перестала воспринимать и записывать тезисы к образу Иудушки. Тупое безразличие, отбитость от всего на свете овладели мною; слух и зрение работали словно сквозь толстый слой ваты. Больше всего меня поразило, с какой быстротою обо всем узнала Зубова: значит, в учительской на перемене обсуждали… Уйти, только скорее уйти, не быть с ними!..