Лиловые люпины

— Ник! На американку спорю, и ты сюда за тем же самым прикултыхала! За пластинкой сталинской?

— Юр!.. Верно, за пластинкой. Нас раньше отпустили!

— И нас. Бабьё на нашем участке до того слезы напустило, что работы сегодня — ноль целых, ноль десятых. И с ходу сюда все подрали, за речами Сталина.

Его грубый тон покоробит меня.

— А сам-то? Тоже ведь за пластинкой?

— Я бы запросто, Ник, обошелся, а вот мать с сеструхой психовать будут, что вовремя не схватили. Для них хотел купить. Только много сегодня умных на этот товар, гляди, весь прейскурант повыбрали. Ты-то что там нашмонала?

— «Гимн Советского Союза».

— На кой тебе гимн? Понял бы — голос Сталина!

— Ну все-таки… на память… И там же слова про него есть, «нас вырастил Сталин»…

На этом моя самостоятельность кончится. Не слушая возражений, Юрка ототрет меня из очереди в кассу, заплатит, сходит в пластиночный закуток и принесет мне тяжеленькую пластинку с шероховатой серой наклейкой.

— Держи. Подарок, с аванса. Выдали утром, — словно бы доложит он, по-прежнему как своей, и добавит значительно: — Чтоб помнила пятое марта. Что я тебе вчера сказал, не забыла? А вон оно как вышло…

Меня пронижет вздергивающий стыд— память вчерашнего МОЕГО.

На улице, на солнце, Юрка придирчиво оглядит меня и спросит:

— Поясок с собой? Чего ж не нацепила? Стиль надо всю дорогу держать, если стильную вещь заимела.

Я вытащу поясок из портфельного кармана и поспешно надену, вдруг, как в первый раз, ощутив себя голой и не знающей, как смотреть на Юрку, о чем с ним говорить. Из-за вчерашнего, конечно. Но это же самое вчерашнее, почувствую я, придаст мне и новой, наглой смелости: я ничуть не струшу, когда Юрка плотно возьмет меня под руку, прижмется ко мне боком и поведет средь бела дня в толпе Большого, где почти наверное можно столкнуться с кем-нибудь из наших дев. Однако нам, обнаглевшим, повезет, мы никого не встретим.

По дороге Юрка, понятно, заведет никчемный винегретный разговор о том о сем, о чем угодно, только не о главном — не о нас с ним, что хоть поджигало бы МОЙ, и не о смерти товарища Сталина, что по крайней мере возвышенно сплачивало бы нас. Чтобы на минутку прервать этот разговор длиною во весь Большой, от Ижорской до Тучкова моста, я остановлю Юрку у витрины магазина детской одежды. По ней, как всегда, грустно будет куда-то брести пропыленный сгорбленный маленький ежик с палочкой, в бедненьком ситцевом платочке, отчего-то вечно вызывавший у меня жалость. Я скажу, самим тоном пытаясь передать эту щекочущую жалость и Юрке:

— Видишь ежика, Юр? Он здесь сколько лет, с первого класса его помню. И все топает да топает, один-одинешенек! И еще тыщу лет будет топать, а товарищу Сталину его уже не увидеть.

Эта, надо признать, идиотская попытка настолько не совпадет с Юркиным трёканьем о Броде и мороженице «Стекляшке», что он вспылит:

— Ну, чего ты с ежиком и с товарищ-Сталиным? Да если б он и в живых остался, век бы у нас по Большому не гулял бы, поклевее местечко бы нашел! Больно нужен товарищ-Сталину твой этот ежик занюханный!

И он продолжит тему Брода, куда мы сегодня пойдем «не пустые, как тогда, а с аванса».

Меня начнет одолевать знакомая, уже испытанная, пустая скука при бесследном исчезновении МОЕГО. ОН возникнет снова, заполняя пустоту, лишь когда мы свернем с Большого на «Блошку», войдем в длинный прицерковный сад, сядем там на скамью и Юрка возьмет мою руку, переплетая наши пальцы, как на «Индийской гробнице». Но всплеск МОЕГО представится мне совсем уж постыдным и беззаконным нынче, и я выговорю с укором, имея в виду, конечно, товарища Сталина:

— Слушай, Юр, ну неужели тебе не жаль…

— Жаль, почему же не жаль, — откликнется он и пояснит, откровенно уворачиваясь: — Жаль, что светло еще, и народу — пачками, и ничего нельзя, сидим как пай-деточки.

Его ответ еще больше раздует МОЙ, но я с усилием отодвину ЕГО расслабляющий подогрев и, в когтях сознательности 9–I, выскажу осуждение ему — и себе:

— Ты только об этом и можешь, а я о товарище Сталине говорю. Не по-человечески, Юр, об этом — в такой пень, будто нам наплевать-растереть.

— Кончай ты лучше про товарищ-Сталина, не выпендряйся через край-то. Его этим не поднимешь, а вот себя зазря свалишь, — повторит он явно чью-то чужую премудрость, видимо слышанную на работе.

Неужели Юрка еще безразличнее к смерти вождя, чем даже я? Утром меня это ободрило бы, но сейчас — огорчит: выходит, он вроде меня — буднично и чудовищно бессердечен? Юрка снова примется играть моими пальцами, а когда вблизи не будет прохожих, станет придвигаться и прижиматься, украдкой бегло целуя. МОЙ ненасытно, требовательно забьется между нами, я не замечу, как покорюсь ЕМУ, забыв и о товарище Сталине, и о любых разговорах…

Так же не замечу я через сорок почти лет, как стану писать эти главы почему-то в будущем времени. Потому, должно быть, что тот мартовский день навсегда останется для меня еще только будущим, все не наступающим на самом деле. А в каком времени начала, в том уж и продолжу.