Лиловый цветок гибискуса

В день, когда погиб Адэ Кокер, шел сильный дождь — странный, яростный ливень посреди сезона харматтана. Адэ завтракал, когда курьер доставил ему посылку. Его дочь в школьной форме начальных классов ела за столом напротив отца. Братик сидел в детском стульчике рядом, и Йеванда кормила его с ложечки. Адэ Кокер открыл посылку и подорвался. Все догадывались о том, что взрывчатка была выслана по указанию главы государства. И все знали, хотя Йеванда этого не рассказывала, что Адэ посмотрел на адрес отправителя, перед тем как открыть посылку, и сказал, что на ней стоит печать Парламента.

Возвращаясь из школы, мы с Джаджа промокли насквозь, пока шли от машины до двери дома. Возле гибискусов образовался маленький пруд. Моим ногам было скользко и щекотно внутри мокрых кожаных сандалий. Отец был в гостиной. Он лежал, свернувшись, на диване, и всхлипывал. Папа, которому приходилось наклоняться, входя в Некоторые двери, теперь казался маленьким.

— Я должен был заставить Адэ повременить с этой статьей, — повторял он. — Должен был защитить его, остановить.

Мама обнимала отца, прижимая его лицо к своей груди.

— Нет, — говорила она. — О zugo. Не надо.

Мы с Джаджа замерли, глядя на них. Я думала об очках Адэ Купера, представляя, как толстые голубоватые стекла разлетаются тысячами осколков, а белая пластиковая оправа, плавясь, превращается в липкое месиво. Позже, когда мама рассказала нам о том, что произошло, Джаджа тихо уронил:

— Такова была воля Всевышнего, папа, — и отец, улыбнувшись, мягко похлопал его по спине.

Папа организовал похороны Адэ Кокера, открыл трастовый фонд для Йеванды и их детей, купил им новый дом. Он выплатил работникам «Стандарта» огромное пособие и попросил их уйти в почти бессрочный отпуск. За эти долгие недели у отца ввалились глаза, как будто кто-то высосал нежную плоть за ними.

По ночам меня начали преследовать кошмары: я видела куски плоти Адэ Кокера, разбросанные по обеденному столу, прилипшие к школьной форме его дочери, валявшиеся в тарелке с завтраком его малыша и на его омлете. А в некоторых кошмарах я сама становилась его дочерью, а его останки — папиными.

Глаза отца так и остались ввалившимися. Двигался он с некоторым трудом, словно внезапно отяжелел. На вопросы отвечал не сразу, медленнее жевал, даже медленнее отыскивал нужный отрывок из Библии. Но молился отец теперь намного больше, а пару раз, встав ночью в туалет, я слышала его крики с балкона, выходящего в палисадник. Я сидела на унитазе и прислушивалась, но никак не могла понять слова. Когда я рассказала об этом Джаджа, он пожал плечами и предположил, что отец начал говорить на иных языках[119]. Правда, мы оба знали, что папа не стал бы этого делать, потому что не одобрял этой экзальтации, присущей, как он говорил, только лжепастырям и пятидесятникам.

Мама просила нас покрепче обнимать папу, напоминать ему о том, что мы рядом, потому что сейчас он противостоит сильному давлению обстоятельств. На одну из его фабрик заявились солдаты, притащившие с собой крыс в картонных коробках, и закрыли ее, утверждая, что эти выловленные там грызуны могут распространять болезни через хлебцы и бисквиты. Папа больше не ездил на свои производства. Иногда по утрам, еще до того, как мы уезжали в школу, к нам приходил отец Бенедикт, и когда мы возвращались, он все еще сидел в папином кабинете. Мама объясняла, что они возносят особые молитвы. В такие дни папа не проверял, следуем ли мы с братом нашим расписаниям, и Джаджа приходил ко мне поговорить или сидел со мной, пока я делала уроки.

В один из таких дней Джаджа пришел и закрыл за собой дверь.

— Можно мне посмотреть на портрет дедушки Ннукву? — попросил он.

Мой взгляд скользнул на дверь. Я никогда не доставала рисунок, если отец был дома.

— Он с преподобным, — сказал Джаджа. — Он не придет.

Я достала из сумки рисунок и сняла с него полиэтилен. Джаджа смотрел на него, поглаживая изувеченным пальцем шероховатую поверхность. Этот его палец почти ничего не чувствовал.

— У меня дедушкины руки, — сказал он. — Видишь? У меня его руки, — он повторял, как в трансе, словно забыл, кто он такой и где находится. Словно его высохший палец стал таким, как прежде.

Я не остановила его и не обратила внимание на то, что он использует именно изувеченный палец. Я не убрала рисунок. Вместо этого я придвинулась ближе к брату, и мы очень долго смотрели на портрет. Так долго, что отец Бенедикт закончил беседу и направился домой. Я знала, что отец в темно-красной пижаме, которая, кажется, отбрасывает красные отблески в его ввалившиеся глаза, зайдет пожелать мне спокойной ночи и поцеловать меня в лоб. Я знала, что у Джаджа не хватит времени спрятать рисунок обратно в сумку и что папа бросит на него один лишь взгляд, после чего его глаза сузятся, щеки напрягутся, как неспелый африканский вишневый апельсин, а губы начнут выплевывать слова на игбо.