Лиловый цветок гибискуса

В тот же день меня навестили мои одноклассницы с расширенными от ужаса и восхищения глазами. Им было сказано, что я с трудом выжила после несчастного случая. Они надеялись, что я вернусь в школу в гипсе, и мечтали написать на нем свои имена. Чинве Джидиз принесла мне открытку, на которой значилось: «Поправляйся скорее, тебя ждет тот, кому ты важна», и, сидя возле моей кровати, поговорила со мной приглушенным шепотом о разных разностях, будто мы с ней дружили всегда. Она даже показала мне табель — заняла второе место. Перед тем как девочки ушли, Эзинн спросила у меня:

— Ты ведь теперь не будешь убегать после школы, да?

В тот вечер мама сказала, что меня выпишут через два дня, но я отправлюсь не домой, а в Нсукку вместе с Джаджа на целую неделю. Она не знала, как тетушке Ифеоме удалось убедить отца, но он согласился с тем, что поездка будет полезна для моего скорейшего выздоровления.

Дождь забрызгал пол террасы, но солнце уже светило вовсю, и мне приходилось щуриться, когда я выглядывала в окно гостиной тетушки Ифеомы. Про такую погоду мама всегда говорила: «Господь еще не решил, что нам послать: дождь или солнце». И мы сидели в квартире и смотрели наружу, дожидаясь, пока Всевышний определится с выбором.

— Камбили, хочешь манго? — спросил Обиора откуда-то позади меня.

Он хотел помочь мне дойти до квартиры, когда мы приехали несколько часов назад, а Чима настоял на том, что сам понесет мою сумку. Они словно боялись, что моя болезнь не ушла, а спряталась и непременно проявится снова, если я стану напрягаться или устану. Тетушка Ифеома сказала им, что я чуть не умерла от опасного заболевания.

— Я съем, но чуть попозже, — сказала я, поворачиваясь к нему.

Обиора стучал плодом желтого манго о стену гостиной. Он делал так до тех пор, пока мякоть плода не превращалась в пюре, потом прокусывал дырочку в толстой кожуре и высасывал ее до конца, пока от манго не оставалась только косточка, болтавшаяся в кожуре, как человек в слишком свободной для него одежде. Амака и тетушка Ифеома тоже ели манго, только срезая плотную оранжевую мякоть с помощью ножа.

Я вышла на террасу, чтобы посмотреть, как ливень постепенно превращается в легкую морось и совсем заканчивается. Бог выбрал солнце. Воздух был свежим и наполненным пока только густым вкусным запахом разогретой и увлажненной земли. Я представила себе, как иду в сад, где, стоя на коленях, уже возился Джаджа, выкапываю руками ком земли, и запихиваю его себе в рот.

— Aku na-efe! Aku[122] летят! — закричал ребенок из квартиры выше этажом.

Воздух постепенно наполнялся трепещущими прозрачными крыльями. Дети, вооруженные жестяными банками и свернутыми газетами, высыпали на улицу. Они сбивали летящих термитов на лету, а потом наклонялись и собирали их в банки. Кто-то из ребят с удовольствием бегал, размахивая газетой, кто-то, сидя на корточках, наблюдал, как лишившиеся крыльев насекомые ползают по земле и образуют подвижные живые цепочки.

— Любопытно, вот некоторые люди едят aku, но, если им предложить съесть термита, они с возмущением откажутся. А на самом-то деле термиты без крыльев лишь на пару фаз развития опережают тех, что с крыльями, — сказал Обиора.

— Ты только посмотри на себя, Обиора, — рассмеялась тетушка Ифеома. — Вот сидишь, разглогольствуешь, а каких-то пару лет назад ты первым выскакивал за ними вдогонку!

— К тому же, что это ты говоришь о детях с таким пренебрежением? — подхватила Амака. — Это же твоя среда!

— Я никогда не был ребенком, — изрек Обиора, направляясь к выходу.

— И куда это ты собрался? — не унималась Амака. — В погоню за aku?

— Я не собираюсь бегать за этими летающими термитами. Я собираюсь посмотреть. Понаблюдать, — важно сказал Обиора.

— А можно мне тоже пойти, мам? — спросил Чима.

— Да, только ты же знаешь, мы их не жарим.

— Я отдам тех, что поймаю, Угочукву. Они готовят aku у себя в квартире.

— Только будь осторожен, не позволь им влететь тебе в ухо, inugo! Иначе можешь оглохнуть! — крикнула тетушка вдогонку уже выскочившему на улицу Чиме.

Тетушка Ифеома надела шлепанцы и отправилась наверх, поговорить с соседкой. Я осталась наедине с Амакой, которая подошла и встала рядом со мной возле металлических ограждений. Она наклонилась, чтобы облокотиться о перила, слегка коснувшись меня плечом. Прошлое напряжение между нами исчезло без следа.

— Ты стала дамой сердца отца Амади, — сказала она. Теперь она разговаривала со мной так же легко и таким же тоном, как с Обиорой. И, верно, представить себе не могла, как болезенно сжалось мое сердце. — Он очень беспокоился, когда ты болела. И все время о тебе говорил. И, amam[123], это не напоминало заботу пастыря.

— А что он говорил?

Амака повернулась, чтобы посмотреть в мое взволнованное лицо.

— Ты в него влюбилась, да?

«Влюбилась» было очень мягким словом для описания того, что я чувствовала. Оно не охватывало и малой его части, но я ответила:

— Да.

— Как и каждая вторая девушка здесь, на территории университета.